Ужас на поле для гольфа. Приключения Жюля де Грандена

– Нет, сэр! – ответ подразумевал, что ей больше нечего сказать по этому поводу.

– А? Возможно, тогда мадам хозяйка любит благовония, которые раздражают насекомых, да?

– Нет, сэр!

– Parbleu, ma vierge[218], в мире много странных вещей, не так ли? – ответил он с одной из его озорных усмешек. – Но самые странные из них – это те, кто пытается скрыть от меня информацию.

Единственный ответ служанки – ее взгляд, который ясно показывал, что убийство было самым благосклонным, чем она хотела бы одарить его.

– Ла-ла, – усмехнулся он, когда мы подходили к машине. – Я напакостил ей сейчас, – как это говорят англичане, – не правда ли, мой друг?

– За вами, конечно, было последнее слово, – признал я, – но вы должны будете отдать ей ее последний взгляд, и это тоже не очень приятно.

– Ah bah, – ответил он с другой усмешкой, – кто заботится о том, как выглядит старое маринованное лицо, пока его взгляды не покажут то, что я ищу? Разве вы не заметили, как она застыла, когда я намекнул на запах благовоний в доме? Нет причин, которые мешают им хранить там благовония, но почему-то этот запах является поводом для крайней конфиденциальности – у горничной, по крайней мере.

– Гм? – прокомментировал я.

– Совершенно верно, друг мой, ваше возражение принято, – ответил он с усмешкой. – Теперь расскажите мне что-нибудь о нашей дорогой пациентке. Кто она, кто ее предки, как долго она проживает здесь?

– Она – жена Ричарда Четвинда, натурализованного англичанина, который работает по инженерной части в Индии, как я сказал вам вчера вечером, – отвечал я. – Что касается ее семьи, она была мисс Миллатоун до брака; а Миллатоуны жили здесь со времен индейцев. На самом деле, некоторые из них жили еще дольше: так как ее предки принадлежали к одному из коренных племен. Но это было тогда, когда шведы и голландцы боролись за эту часть страны. Ее семья одна из лучших, и…

– Нет, друг мой, думаю, вы сказали достаточно, – перебил меня он. – Это наследие индейской родословной может объяснить то, что вызвало у меня большое удивление. Мадам Четвинд – на редкость красивая женщина, друг мой, но есть что-то неопределенное в ней, говорящее внимательному наблюдателю, что ее кровь не совсем европейская. Срама в этом нет, parbleu, – смесь крови часто является улучшением породы. Но была определенная – как это сказать? – чужеродность в ней, которая говорила мне, что она могла вести род с Востока: возможно, от турок, или индусов, или…

– Нет, – усмехнулся я, – она та, кого вы могли бы назвать стодесятипроцентной американкой.

– Гм, – сухо прокомментировал он, – и, следовательно, на десять процентов ближе к голым истинам природы, чем более тонкие европейцы. Да. Я думаю, что мы можем выиграть это дело, мой друг, но я также думаю, что нам предстоит провести много исследований.

– О, – я с удивлением посмотрел на него, – итак, у вас есть гипотеза?

– Вряд ли, друг мой. Есть определенные варианты, но пока у Жюля де Грандена нет мужества назвать их вероятными. Скажем, пока нет. Я буду думать, я буду созерцать, я буду размышлять над этим вопросом.

Пока мы ехали домой между рядов прекрасных кленов, обрамляющих широкие улицы нашего милого городка, я не смог получить ни единого намека на теорию, которая, как я знал, вертелась, будто волчок, в его активной маленькой голове.

Когда мы прибыли в мой дом, там продолжалась горячая ссора. Воспользовавшись тем фактом, что рабочие часы были закончены, и ни один из пациентов не находился в пределах слышимости, Нора Макгиннис, мой домашний фактотум, занималась приятным времяпровождением, выражая свое откровенное мнение со всем родным красноречием урожденной ирландки.

– Ты позорить себя, Кэти Руни, – сообщала она своей племяннице, в то время как мы с де Гранденом открывали входную дверь. – Конечно, себя, потому что должно быть стыдно ступать в мою кухню и говорить мне такую глупость! После всего, что дохтур сделать для тя! Когда бедный леди так болит, ты будешь говорить любимому дохтуру так сильно! Вот теперь я, Нора Макгиннис, напрягать нервы кисти так сильно, чтобы не бросить руку на сторону твоего лица!

– Это ты позорить меня! – отвечал не менее воинственный голос. – Ты достаточно мало знать, когда я прийти в тот дом! Это не ты жить под одной крышей с индусской статуей и не видеть, как мистресс сложить руки и колени перед тварь, будто была она индусом или протестантом или кем-то, даром что христианкой! Когда я впервые пришел в дом миссис Четвинд, тварь была не больше моей ладони, а день ото дня вырастать и вырастать до тех пор, как с мою руку. И стать еще больше сейчас, и смотреть на меня, когда я проходить через зал. Я говорю тебе, Нора, дорогая, что это черное стоять в зале и все больше и больше становиться с кажним днем. А мисс ползти к ней на четвереньках, и эта подлая англичанка-горничная, стоять так, как будто ее предки были королями в Ирландии, а будет не лучше, чем грязь с ее ног, и не похожа на нее так хорошо. Я не буду отвечать за действия в другой день – святые слышат меня, когда я говорю это!