Они поползли за китайцами дальше. Обогнули фанзу и углубились в чашу, осторожно раздвигая кустарник. Так ползли они с полчаса. Ван-Кин-Кун иногда останавливался, прислушивался и снова полз, прося жестами своих спутников соблюдать тишину.
— Ваша смотри! — шепнул наконец китаец, вытягивая голову.
Старатели слегка приподнялись и осторожно раздвинули ветки. Впереди под ними был глубокий овраг. На дне его, между кустов, горел небольшой костерок, вокруг которого сидели китайцы. Все они были полураздеты и огонь отражался светлыми пятнами на их обнаженных телах.
— Наши — прошептал Устин.
— Тс-с! — ответил Вахромей — слушай!
Повидимому, китайцы чувствовали себя в безопасности. Они громко смеялись, шутили и даже пели песни. По рукам у них то и дело ходило блюдечко, из которого китайцы обычно едят. Теперь оно заменяло чашу для вина. То и дело китайцы кричали:
— Хо[10])!
— Камбе[11])!
Один, окончательно подгулявший, Затянул тоненьким голоском, как обыкновенно поют китайцы:
Песня эта есть не что иное, как переложение на русско-китайский диалект известной песни Горького «Солнце всходит и заходит». В описываемое время она только что появилась среди китайцев Дальнего Востока. Поэтому слушатели пришли в бурный восторг и, поднимая в знак одобрения большой палец руки вверх, кричали:
— Хо!
— Шанго!
— Шибако шанго!
— Вот я вам покажу «шанго»! — прошипел Вахромей, ища глазами главного виновника торжества — спиртоноса.
— Сколько их? — спросил он Ван-Кии-Куна.
— Лянга[12]).
— Ага! Вот они, соколики, приютились под деревцом! Устин, бери на мушку, который поменьше, а я — в длинного!
Вахромей приложился и грянул выстрел, вслед за которым последовал и другой.
Полянка огласилась дикими криками.
— Ого-го-го! — закричали нападающие, стреляя из револьверов уже не целясь.