спросил он. – Валя, налейте оправданному чаю, у него от волнения пересохло в горле.
Нехороший был у него при этом вид. Вероятно, действительно у него пересохло в горле. Он был бледен, и шутка его прозвучала неестественно. Настолько у него был странный вид, что Валя растерянно на него посмотрела и немного отодвинулась, когда он к ней подошел. Он не обратил на это внимания, сам налил себе чаю и сел.
Но наш разговор далеко еще не был кончен. Я подошел и снова стал против него. И снова, не отрывая глаз, на нас смотрели Костров, Валя и Петр Сергеевич.
– У меня ведь, как вы сказали, профессиональная болезнь, – снова заговорил я. – На всякий случай я спросил у вас, в какой вы школе учились, и послал радиограмму в
Калинин.
Он поднял на меня глаза. Они были насмешливо прищурены. Я думаю, Вертоградский прищурил их для того, чтобы я не увидел их выражения.
– Предусмотрительно, – сказал Вертоградский. – Но могла произойти путаница в калининском архиве.
– Могла, – согласился я, – но не произошла. В Калинине уничтожены архивы перед занятием города немцами.
Вертоградский рассмеялся раскатисто и громко. Немного слишком громко, немного слишком раскатисто…
Мы ждали все, когда он кончит смеяться, и я видел ужас в глазах и Кострова и Вали. Не мог так смеяться человек, уверенный, что никакое разоблачение для него не опасно.
Он наконец замолчал и отхлебнул чаю.
– Тогда пошлите радиограмму в родильный дом, –
сказал он. – Может быть, я и не родился.
Я оперся на стол и приблизил лицо к его лицу.
– Этого не нужно, – сказал я. – В какой вы, говорите, школе учились?
Он посмотрел на меня и спросил:
– А что?
– Помните, вы ночью рассказывали мне, что в тринадцатой? Это несчастливое для вас число: в Калинине всего десять средних школ.
Опять наступила пауза. Я смотрел на него внимательно.
Он растерялся. Моя уверенность подействовала на него. Он попался даже легче, чем я ожидал. Он несколько раз пошевелил губами, прежде чем начать говорить.