Четырнадцатое декабря меня потрясло не менее восемьдесят девятого или девяносто третьего года; я жалел, что меня, старика, не было на Дворцовой площади, как раньше, еще юношей, жалел, что не разрушал Бастилии. Я с тринадцати лет скрепился и ждал своего часа; мне семьдесят пять лет теперь – он не пробил. Но я не просил пощады у русских царей, понимая все глубже несчастья раба-крестьянина и любого бедняка в темном моем отечестве.
В сентябре 1833 года в наш город явился из столицы ученый историограф собирать материалы касательно мятежа Пугачева. Он порылся в архивах, съездил по соседству с городом в Берду, где стоял Пугачев шесть месяцев, а затем нежданно-негаданно пожаловал в мою лачугу. Я
знал, что он путешествует с именным разрешением царя, и потому, признаюсь, принял его без большой охоты. Но уже первые несколько минут беседы с ним до глубины души взволновали меня: никогда я не слыхал языка столь пламенного, выразительного, не наблюдал ума столь ясного и живого; все это связывалось со столь редкой теперь мягкостью и обходительностью обращения.
– Следует признать, – говорил он, – что весь черный народ был за Пугачева, даже духовенство ему доброжелательствовало, как и малочисленный тогда класс чиновников и приказных, и лишь дворянство было на стороне правительства. Пугачев и его сообщники, как истинные политики, хотели склонить и дворян на свою сторону, но интересы были слишком противоположны. Мятежники избрали средства самые надежные и действительные к достижению своей цели. Правительство вначале действовало слабо – и медленно и ошибочно. Общественное мнение Европы, еще не напуганное якобинцами, было на стороне мятежников. Но никогда бы Пугачев не одержал успехов столь блистательных, если бы ему не помогало множество офицеров. Они создавали ему из распущенных толп настоящие воинские части, они учредили у него артиллерию. Но это офицерство выслужилось из солдат и казаков. Правда ли, – спросил он с таким любопытством, что я понял: это его главный вопрос, – правда ли, что ваш брат один был из хороших дворян в пугачевских шайках?
– Да, государь мой, – отвечал я, – и я много лет горжусь поступком своего брата.
Он вспыхнул.
– Брат ваш, – заявил он горячо, – по крайнему моему разумению, поступил как герой, но необдуманно, как очертя голову бросаются в молодости… – и остановился. –
Были еще лица, – помолчав, добавил он, – изменившие отечеству и дворянству, но они потом раскаялись.
– Их раскаяние было принято только в первое время.
Потом, подавив последние вспышки, с ними нашли способ расправиться. Они предавали своих соратников, – заметил я. Это не понравилось моему собеседнику, и он ушел от меня вскоре и как будто недовольный.
3
Совсем недавно, накануне нового тридцать седьмого года, один из моих молодых друзей, ссыльный поляк, принес мне книгу.
– Здесь напечатано нечто, что должно вас касаться, судя по вашим рассказам, – сказал он. – Это новый журнал, он называется «Современник», а вот это сочинение (он развернул волюм), оно называется «Капитанская дочка».
С неизъяснимым волнением прочитал я то, что мне указали.
Александр Пушкин! Я вспомнил его посещение в тридцать третьем году.
Произведение его оживило во мне эпоху шестидесятилетней давности, но пробудило обилие горьких чувств.
Я вновь увидел Емельяна Пугачева таким, каким он представлялся мне, напуганному мальчику, – жестоким и великодушным; таким его исподтишка изображали мне наши дворовые люди. Я узнал людей, которых явственно помнил, всех этих Зуриных, Мироновых, Гриневых; узнал и свой родной край. Старый придира, я мог бы указать сочинителю несколько прямых, хотя и мелочных ошибок, и, конечно, я сказал бы, что Екатерина была не такова, вовсе не такова, какой она представлена читателю, – но это меня не задело, а только еще ярче показало прочие высокие достоинства сочинения.
Но я ждал суда истории, я хотел получить возмездие за своего брата.
Через несколько дней я послал автору с вернейшей оказией откровенное письмо, в котором, между прочим, писал:
ebooksa