Саранча

Жена встретила Гассана криками. Ему показалось, что он вовсе не расставался со своей Гыз-ханум, и месяц, проведенный в одиночестве на станции, видел во сне. Дочь холодно удивилась худой костлявой женщине без покрывала, скалившей злые зубы и закрывавшей измученные глаза.

– Хорош, старый кобель! Опять ничего не принес. Какого же дьявола ты ковырялся там в песке, ишак?

Вся деревня изумлялась вольности ее обращения с мужем.

– Ты знаешь, – угодливо сообщил Гассан, переводя разговор, – мы сейчас видели богача Ахмета. Он обещал заехать, или, говорит, пришлет вести о себе.

Жена неожиданно озлобилась сверх меры:

– А пусть шайтан заберет этого пузана! Заедет в гости или пришлет весть!.. Может, еще сватов собирается заслать!

Она присела на корточки в припадке дикого хохота.

– Богач Ахмет захочет посвататься за Сакину! – визжала она. – Красивая девушка и дочь такого умного, почтенного старца, Гассана Нажмутдинова!

– Что ты дерешь глотку? – сухо спросил Гассан. – Пусть сватается. Большой калым можно взять за Сакину, невесты нынче дороги.

Мать потеряла даже дар речи. С ней это бывало. В самом деле, невесты теперь дороги. Она заплакала, всхлипывая глубоко, до костей проникаясь жалостью к себе, что вот она как-то не догадывалась, что, растя дочерей, она растит спокойную старость, довольство. Как поздно приходит утешение.

Три дня прожила Сакина в родном доме, молчаливо трудясь то на огороде, то в коровнике, не вмешиваясь ни в возню и писк младших сестер, ни в длинные прения матери с соседками, словно переросла все это, как зарубку на притолке двери. А на четвертый день из соседнего кишлака

Шехр-и-Себс приехала сваха Ахмета, по имени Сарья, рослая, крепкая, похожая на облупленную корягу старуха, с живым взглядом исподлобья. Она принесла с собою дикий запах каких-то пряностей и чесноку, она приседала и кланялась в дверях, произнося темные, ведьмовские приветствия. Гыз-ханум едва успела шепнуть дочери: «Беги за

Фатмой!»

Подходы и предварительные речи Сарьи были сложны.

Простоватая, крикливая баба Гыз-ханум легко расходилась при муже, но запутанных столкновений с внешним миром не выносила. И когда прибежала ее младшая сестра Фатма, проворная, лукавая толстуха, ждущая такого дела, как пчела меду, и увидала, что Гыз-ханум не умеет хранить и подавлять свои чувства: она сидела перед посланницей

Гали-Узбекова ошеломленная, с вылезшими глазами, –

Фатма ужаснулась. Сарья превзошла всякий мыслимый образец свахи. Ее рот, – прожорливая пасть беззубой лисицы, – превратился в лавку отменных лакомств. Он благоухал, как ширазская долина, розами и миндальным цветом, язык источал речи, текшие как шербет, ее вздохи таяли, словно нежный инжир, перерывы в речах были длинны и вязки, напоминая рахат-лукум. Фатма сообразила: опустоши приезжая все свои прилавки перед

Гыз-ханум, – та отдала бы Ахмету Гали-Узбекову свою дочь – аллах акбер! – даром! И их беседа превратилась в сражение сластями, часто облитыми желчью.

– Уж я-то знаю, пророк наградил семью Гассана всяким благополучием, честную, трудовую семью, – говорила

Сарья, и так сглатывала слюну, и так причмокивала языком, словно он был у нее засахаренный. – Дочери его красивы и нежны, почтительны и трудолюбивы, пошли в родителей…