женщины поспешно снимали дешевые сувениры, серьги, колечки.
Но шли минуты. И тени длиннели на улице. И воздух густел. И напряжение сменялось усталостью и равнодушием. А из столовой доносились ражий хохот Вахеты и вскрики Вальки. И гремела железная дорога, и тренькал музыкальный ящик.
– Может, начальство ихнее позвать? – спрашивала Танечка. – Не смеют они! Можно пожаловаться.
Настя безнадежно отмахивалась.
– Кому? Хоть бы бабка вернулась. Боже, что с ней в самом деле?
Жилица прошла к себе в комнату, посмотрела в окно, вернулась, встала в дверях.
– А в городе все стреляют, грабят. А мы уцелели. Эти нас не ограбят.
И она начала угловато и непоследовательно рассказывать о своем муже, о котором никогда не говорила. Но слушавшие не нашли странной ее откровенность.
– Он из простых, – говорила она, – из крестьян, но с детства на Обуховском заводе. – Она осеклась. – Такой же точно ребенок… В семнадцатом году мы в Питере жили. И
он уже в городскую думу гласным прошел, и стали мы существовать материально лучше. Но работа была страшная: заседания, митинги, мобилизации. А он все-таки урывал время и бросался на какие-то детские развлечения.
Сначала марки собирал, потом фотографией занялся, потом монтекристо купил. Брат мой над ним издевался: «Какой же ты, Федя, политик, ты – гимназист!»
И жилица тихо всхлипнула, прижав платок к глазам. И
женщины поверили в то, что все обойдется. Вдова сказала невестке:
– Поди чаю им предложи, Настя. Может, помилуют.
4
Бабка Вера вернулась, – молока не достала, еле жива выбралась. Соседний дом разгромили, по ее словам, дотла.
– Я уж и вас не чаяла целыми найти. Насильничают беспощадно.
Ей шепотом рассказали о том, что в доме сидят укрощенные бандиты, что они собираются чай пить и что пытались ворваться другие налетчики, но их не пустили.
В дверях кухни появился огромный черноусый Вахета.
В одной руке у него висела давешняя курица, а на другой, свалясь головкой на его непомерную грудь, спал утомленный волнениями Валька. Анархист смущенно шевелил усами.