– Куда? Ты сам без прав. Растратчик!
Григорий Васильевич вздрогнул и оторопел. По холоду на щеках почувствовал, что бледнеет. Брошенное наугад словцо попало в цель.
– Видели мы таких супчиков. И поделовей видали.
Пятьдесят червей завтра выдашь.
– Каких пятьдесят червей? Завтра я не могу.
– Три дня сроку дать можно. Смотри.
Посетитель вышел, куражась и не затворив за собой дверь.
9
Ощущение преследования не покидало Воробкова ни в поезде, ни на вокзале в Москве. «Словно на плечах кто сидит», – определил он про себя это чувство тревоги. Он понимал, что Петелин в сущности бессилен что-либо сделать. Григорий Васильевич не без удовольствия рисовал себе ярость обманутого шантажиста. Письма из Москвы от
Несветевича были спокойны. Всю дорогу он провел в пустом купе мягкого вагона, никто им не интересовался. А
назойливое беспокойство не проходило. Так нервнобольной ежеминутно боится упасть навзничь на ровном месте, так маньяка страх перед бациллами гонит к умывальнику двести раз в день, до того, что мыло разъедает руки в кровь.
Вместо того чтобы поехать в представительство сразу, Воробков предварительно позвонил из автомата. Ответил голос Несветевича, злой, напряженно тонкий, бабий:
– Где ты пропал? А так крайне нужен. Приезжай без промедления.
В представительстве сидел изможденный катаром
Бернштейн и посасывал мятные лепешки. Он подал тяжелую, холодную, как у статуи, ручку, улыбнулся, обнажив золотые зубы. «Дела идут неплохо», – подумал Воробков, и стало легче.
– Поздравь себя! Юрий Моисеевич, – сказал, сладко щерясь, бухгалтер, – Юрий Моисеевич с редким в наше время бескорыстием готов помочь нам до своего отъезда на
Кавказ.
Воробков подозрительно насторожился. Почему бухгалтер оттеняет бескорыстие мануфактуриста? Зачем в самом начале торгового сезона Бернштейн едет на Кавказ, о чем сразу сообщают, считая важной вещью? Бернштейн поглядывал самодовольно и сердито.
– Я готов пойти вам навстречу.
– Может быть, не надо одолжаться? – спросил Воробков и соврал: – Я тоже приехал не пустой. Дом сгорел, страховки пять тысяч.