Саранча

– Ох! – вздохнул бухгалтер. – Пять тысяч, это покроет все.

– Страховую премию надо еще получить. Мы знаем, как это трудно. – Бернштейн выплюнул лепешку. – Дайте папироску, Иван Иванович, не могу я сразу бросить!

Несветевич засмеялся.

– Держу для вас, Юрий Моисеевич, совершаю преступление. И мне может попасть от капризницы.

Воробкова словно ударило в горло, он поперхнулся самоуверенным враньем об удаче. Ведь в самом начале их связи Людмила требовала, чтобы он бросил курить, не позволяла целоваться из-за запаха никотинного перегара, как она говорила. Он едва развел сухие, слипшиеся губы.

– Людмила Ивановна здорова?

Бухгалтер заерзал на стуле, покраснел, бегло глянул на

Бернштейна и ответил в сторону, в запыленное окно:

– Благодарствую, здорова, здорова. Не вполне, как всегда, но тут нужно глубокое лечение и внимание, обеспеченность и спокойствие. Ей бы не мешало, я утверждаю как отец, поехать на юг.

Воробков едва не крикнул:

– С Бернштейном? Купил!

И вышел с накипающими на губах обличениями.

«Торгуешь дочкой, Иван Иванович», – твердил он беззвучным шепотом. И фраза эта вела его коридорами пассажа, заставила резко повернуть к Никольской и направиться в Охотный к Ланину.

Рыбник выболтал все сразу. Его грубая язвительность искала немедленного выхода.

– Морда желтая, злая, стало быть, все известно. Поздравляю, упустил девочку. Ну, да баба с возу – кобыле легче. Ты человек незадумчивый.

– Незадумчивый? – повторил Григорий Васильевич. –

Посмотрим.

И он покинул лавку, нарочно не простившись, чтобы видели, как он глубоко, возвышенно страдает. Горечь до краев наполняла его. Его словно мучили лишением необходимого воздуха. Таким он явился к Людке. Та сидела у окна и чинила на грибе пятку чулка.

– Когда ты едешь на Кавказ с Бернштейном?

Первый звук его голоса, хриплый и неверный, удивил ее странной тоской. Ему все сообщили, – большая услуга.