Тем не менее, движимая странным предчувствием, Марфа Строгова расспрашивала Надю еще и еще.
— Ты говорила, дочка, что он не знал страха! И ты убедила меня, что он бесстрашен.
— Да, он был бесстрашен! — ответила Надя.
«Так вел бы себя и мой сын», — повторила про себя Марфа Строгова.
И продолжила расспросы:
— Ты еще говорила, что ничто не могло его ни остановить, ни удивить, и даже силу свою он проявлял с такой нежностью, что ты видела в нем столько же сестру, сколько и брата, и что он смотрел за тобой, словно мать?
— Да, да! — согласилась Надя. — Он был для меня всем — и братом, и сестрой, и матерью!
— И львом, чтобы защищать?
— И львом, само собой!
«Это мой сын, мой сын!» — повторяла про себя старая сибирячка.
— И все же он, как ты говоришь, стерпел ужасное оскорбление на станции в Ишиме?
— Да, стерпел, — ответила Надя, потупившись.
— Неужели стерпел? — прошептала, задрожав, Марфа Строгова.
— Матушка! Матушка! — воскликнула Надя. — Не осуждайте его. Тут была какая-то тайна, тайна, в которой один Бог ему судья!
— И что же ты — в тот миг унижения, — продолжала Марфа, подняв голову и поглядев на Надю так, словно хотела проникнуть ей в самую душу, — ты стала этого Николая Корпанова презирать?
— Я не могла его понять, но почувствовала восхищение, — ответила девушка. — Он никогда не казался мне более достойным уважения!
Старая женщина секунду помолчала.
— Он был высокого роста? — спросила она.
— Очень высокого.
— И очень красив, не так ли? Да отвечай же, дочка.