Ведьмин ключ

– Ну, прощай, – сказал Степан. – Хорошо у тебя, да ехать надо.

– Погостил бы денёк-два, – попросил Пётр, втискивая пуговицу в неподатливую петельку плаща. – Огляделся бы, может, здесь якорь бросишь. У нас тут спокой, а там тебе, сам понимаешь, чего там. Оставайся, а?

– Что ж я, бездомный какой? – Степан глядел мимо Петра на тихий после ночного шторма Байкал, на синюю за ним горбину хребта, подсеченную понизу белой полоской тумана. – Нет, брат, я поеду, ко всему моему поеду. Заглядывай, если будешь в наших краях. Ну, пока.

Катер подошел к обеду, погрузил всё, что было навалено на пристаньке. Капитан узнал Степана, сказал, что за обратный рейс денег не надо, вчера лишнее взял, сдачи не было, и катер отвалил от причальной стенки.

Степан смотрел на оставленную им деревню, и ему навязчиво чудилось – там на свайной пристаньке, рядом с каким-то человеком, может, с печальным Хайрусовым, сутулится под его, Степановой, бедой двойник, а отплывает прежний и свободный от вины настоящий он – Степан Усков. Он до рези в глазах вгляделся в далёкую фигурку, поднял руку и помахал ей, как открестился. И фигурка помахала. Но за дальностью не различить было – то ли кулаком, то ли ладонью.

Солнце ещё висело над гольцами, а Трофим уже управился с нехитрым делом. Стоя в стружке, он толкался шестом вдоль берега. Степан окликнул его.

– Вернулся – и ладно, и добро, – сказал бакенщик, когда Степан поддёрнул лодку на берег. – Садись покурим, потом уж погребёмся.

Даже сюда из Молчановки доносилось пиликанье гармошки.

– Михайла гуляет. – Трофим кивнул на реку. – В первый-то день народу вокруг него мно-ого крутилось, а теперь, почитай, один празднует. Уж больно шумён и куражлив, кому это любо? Народ-то всё занятой, усталый… Теперь он каво делает, смех и грех. Гармонь в руки – и шатается вниз да вверх по улочке. Впереди мать его, Аграфена, с платочком идёт, слёзы трёт, а сам позади с песнями. Так и ходют с утра до ночи… Ишь как заливается! Гулеванит.

Они сидели рядышком, слушали далёкий крик гармошки. Под берегом густела тень: солнце ещё долго цеплялось за гольцы, но всё же упало за них и там красно догорало. Синей сутемью до самых грив налились глубокие распадки, По их склонам тут и там торчали над развалами глыб выщербленные временем замшелые останцы. Сами готовые рухнуть, одиноко стояли они над павшими собратьями, как стоят древние деды над усопшим одногодком – степенно, без печали. И снова, как раньше, Степан сидел за гребями, а Трофим мостился со своей деревяшкой на корме, помогал ему рулевым веслом. Берег медленно приближался. Рыбаки с лодок узнавали Степана, и все, кто здоровался с ним и кто нет, снимались с якорей. Когда Трофимов стружок ткнулся в берег напротив единственной молчановской улочки, слева и справа от их стружка причалила целая флотилия.

Рыбаки подошли к Степану, образовали круг и зашуршали бумагой, сыпля на неё крошево бурой махры. Кто-то протянул ему кисет. Молча покурили, и он взял в руки котомку и вышел из круга. Теперь Степан оказался один перед узенькой улочкой, зажатой высокими заплотами. В избах зажигали лампы, и Степан зашагал вверх, будто торопился зажечь свой огонёк в одинокой избе, стоящей сразу за избой Климковых. Там по-прежнему надрывалась гармошка, в неё вплетались разухабистые выкрики Михайлы, и голос этот сплывал улочкой, приближался.

А вскоре из-за поворота с белым платком в руке выступила навстречу Степану Аграфена, мать Михайлы.

Варвары

Роман

I. Вести

Владыка скифов старый Агай принимал послов. Далек и труден был путь их. Двадцать дней мчали послы из грозной Персиды по неспокойным маннейским да сарматским степям, пока в устье реки Танаиса[1] не встретил их пограничный дозор скифов. Еще несколько дней скачки по берегам взъерошенного ветрами Меотийского озера[2], и вот она, столица длинноволосых кентавров, широко и беззаботно разбросившая возки-кибитки вблизи синелицего Понта Эвксинского[3].

Агай восседал на золоченом троне в окружении трех старейшин союза скифских племен и долгим немигающим взглядом смотрел на шумно прискакавшее посольство, теперь развязно стоящее перед ним в составе пятерых сухопарых персов. Они так и вошли в просторный, выставленный из узорчатого войлока царский шатер, не стряхнув с дорожных плащей пыль, не обмахнув сапог.

Бритощекий перс выдвинулся вперед, приложил ладонь к сердцу и слегка склонил голову в круглом бронзовом шлеме с торчащим из него пучком черных перьев. Тотчас же из-за спины его вынырнул толмач и положил у расписных сапог перса продолговатый сверток. Посол вскинул голову, заговорил. Толмач быстро переводил, с тревогой глядя на царя Скифии, а тот сидел, зажав в левой руке золотую чашу – знак царской власти, а правой – цепко обхватив подлокотник трона.

Слушая толмача, гневался Агай, но старался не предаваться гневу. Тяжко поднималась и шумно опадала грудь его под шерстяным зеленым кафтаном, стянутым поясом, набранным из серебряных блях.

Перс замолчал. Толмач кончил переводить и, не смея поднять глаза на лицо Агая, зацепился взглядом за массивную золотую гривну, поблескивающую на шее царя и почти скрытую навесом седой бороды.