– Со встречей! Я радый тебе. – Степан чокнулся с ним, подумав бесшабашно, что выпить можно, обойдётся как-нибудь. Да и нельзя не выпить: и обычай поддержать надо, и, что самое главное, рад был Петру живому-здоровому.
Степан только пригубил. Дёмин укоризненно развёл руками. Шура, устыжая, тоже помотал большой головой. Степан показал на темя, выпятил губу, дескать, выпил бы, да не даёт. Дёмин устремил взгляд в столешницу, утвердил на ней локти. Кожа на лбу его собралась вальками, широкие брови насели на глаза.
– Оно, может, и не даёт, – мрачно подтвердил он, нехотя прожевывая сало. – Шибануло тебя тогда, не приведи бог, – узкоглазо, захмелённо всмотрелся в Степана. – Хоть чё помнишь?
– По бурьяну ползал, тебя искал, это помню, а дальше… – Степан поморщился. – Дальше в голове смутно всё, как заспал.
– Вот долбануло, так долбануло. – Дёмин поцокал языком. – Я думал, ты соображал тогда, а оно – эвон чё! Не помнит.
– А ты расскажи всё сам путём, – ввязалась в разговор Дуся, разомлевшим лицом подаваясь к Петру. – Мы с Шуршей тоже поантиресуемся.
– Рассказывать есть чё, да не про всё хочется, – начал Пётр, щурясь на лампу. Пламя в стекле вытянулось, коптило.
Слушал Степан о последнем бое своём жадно, будто рассказывали ему о раннем его детстве, которое не помнит, а узнать о той поре хочется, больше того – необходимо. Дуся промакивала глаза подушечками пальцев, вздыхала. Широкое лицо Шуры окаменело. Он мрачно дымил папиросой, а в особо крутых местах рассказа грохал кулаком по столу.
Пётр раскраснелся от воспоминаний и выпитого и говорил, говорил. Слушал его Степан, и до жути ясно представлялось ему, как красноармейцы поплыли через реку. Очереди вспарывали воду, дырявили пловцов.
– Ты едва руками булькаешь, подталкиваю тебя к берегу, а сам чувствую – конец мне. Воду стал хлебать, а она солёная вроде, густая какая. – Пётр замолчал, несколько раз трудно сглотнул, будто всё ещё сопротивлялся той, синюхинской, солёной от крови и вязкой воде. – Ну, вытолкнул тебя на берег, а сам назад, успел старлея сцапать, что рядом с нами плыл. Выволок его.
Дёмин встал, вышел в боковую комнату.
– А сам-то раненный как! – вздохнула Евдокия. – Вся боковина в рубцах. Через край зашивали, чё ли. Это уж в Германии его так.
Вернулся Дёмин в синем двубортном пиджаке. Кроме Красной Звезды на груди поблескивал орден Отечественной войны, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». И опять Степану, как всегда при встрече с обвешанными наградами фронтовиками, стало неловко, вроде бы сам воевал никудышно.
Дуся откровенно гордилась мужем, просила рассказать то о том, то о другом. Пётр говорил охотно и много, даже о женитьбе на Евдокии. Погиб её муж под Ельней, и хоть старше она Петра на десять лет, живут хорошо, чего и всем желают. Женщина она проворная, как ни устаёт, всё не жалуется. Одно плохо – детку родить не соберётся. А надо бы, чтоб в доме было, как у людей, с ребячьей вознёй и прочим. Как же без этого? Без этого – пароход без колёс.
Было уже за полночь. Евдокия пошла приготовить Степану постель в комнате-боковушке, но он отказался, выпросился на сеновал. Не надеялся на тихий сон: столько всякого всколыхнули, где уж там спокойно уснёшь. Видя, что хозяева начали укладываться, Шура попрощался со всеми за руку и ушёл.
Он за весь вечер слова не сказал, всё только поддакивал Дёмину, видно было – уважал бригадира.
Остались вдвоём. Папиросы кончились давно, сидели под лампой, смолили махрой. Евдокия легла и, похоже, уснула, тихо стало в избе, оттого особенно громко скрипел сверчок.
– Вот наяривает, стервец, – осаживая голос до шёпота, пожаловался Дёмин. – Днём не слышно, а чуть свет погасишь, он дует во всю ивановскую. Иногда так раздухарится, не уснуть. Все дырки, какие нашел, керосином залил, а как ночь – расчирикался.
Душно было в избе и накурено – лампу не видать, как в парной. Дёмин завозился с окном, решил проветрить, Дусин голос тут же ворчливо:
– Дверь в сени открой, а то мотылей налетит – не выметешь!
ebooksa