В огонь и в воду

22
18
20
22
24
26
28
30

Тишина после бури

После сказанных принцессой графине де Монлюсон нескольких слов, участники в кровопролитной схватке в долине, где встретились Гуго и Цезарь, решились по-видимому, избегать всего, что могло бы навести их на скользкий путь объяснений. Внимательный и беспристрастный наблюдатель легко мог бы, по одному выражению их лиц, вывести верное заключение об одушевляющих каждого чувствах: так разнообразно и даже противоположно было это выражение.

Поведение Гуго совершенно успокоило маркиза де Сент-Эллиса: если б у него и оставалось еще сомнение после разговора с принцессой, то по одному голосу своего друга он бы мог теперь убедиться, каковы именно его чувства. Маркиз был счастлив, что может любить его по прежнему и особенно отказаться от вражды, которая и самому ему была бы и тяжела, и неприятна. Эта новая весна его сердца отразилась в горячих объятиях, которые Гуго, ничего не подозревая, мог приписать только радости маркиза от неожиданной встречи. Теперь, не видя больше в Гуго соперника, маркиз чувствовал себя способным на самые великодушные жертвы; к этому пробуждению прежней преданности примешивалась впрочем и смутная надежда победить наконец своим постоянством упрямое сердце Леоноры, которая не могла же вечно вздыхать о том, кто не любил её вовсе.

Что-то гордое и вместе покорное судьбе виднелось на лице принцессы. Она испытывала то внутреннее и глубокое счастье высокой души, которое проявляется вследствие принесенной любимому существу жертвы. Лицо её совершенно преобразилось: глаза блестели, а в улыбке сиял болезненный восторг мученика, который отрывает с восхищением грудь терзающим ее ударам.

Рядом с ней, опираясь на её руку, сидела гордо графиня де Монлюсон, еще взволнованная минувшей опасностью, но тронутая чувством, чистый источник которого изливался прямо в её сердце. Она рада была и тому, что любила, и тому, что в себе самой чувствовала отзыв на эту любовь. Восхищенный Гуго опять видел в глазах её тот же взгляд, как в тот день, когда она отметила ногтем знаменитый стих Корнеля:

Sors vainquer d"un combat dont Chimène est lepris,[6]

– но этот взгляд был теперь еще теплей и еще нежней.

Цезарь и кавалер держались немного в стороне, оба взволнованные одинаково мрачными мыслями: ненависть и ревность в них были отравлены еще сознанием, что они унижены, побеждены. Весь так искусно составленный план их, смелое похищение, дерзкая попытка сделать из графа де Шиври герцога д"Авранша и обладателя одной из самых прелестных женщин во всей Франции, – все это обратилось в прах, пропало, рушилось от простой случайности, в ту самую минуту, когда удача уже казалась так верною и так близкою. Змеи грызли сердце Цезаря. Какая месть может быть достойна его злобы и его гнева?

У Лудеака этот пожар страстей раздувался еще бурей зависти. Он видел перед собой Монтестрюка, против которого он ковал уже столько замыслов и который уничтожал их все один за другим, как будто бы какой-то добрый гений шел с ним рядом; подле этого соперника, молодого, прекрасного, с незапятнанным именем, с непобедимой шпагой, – он видел итальянку редкой красоты, родственницу самых древних семейств Венеции и Флоренции, которая охотно бы отдала свою княжескую руку бедному дворянину из Арманьяка и которая не удостаивала заметить любви его самого и даже не заботилась об его существовании.

Кавалер смутно чувствовал её руку в позорной неудаче так ловко однако же составленных планов. Он не мог разобрать только, что именно побудило ее вмешаться. Его душа не в состоянии была понять преданности; но ему довольно уже было понять, что Монтестрюк был главной причиной той радости, которая светилась в её чертах.

Еще один человек стоял тут же поодаль. То был Кадур.

Араб в первый раз видел графиню де Монлюсон. По странному стечению обстоятельств, он никогда не встречал её в Париже, а в замке Мельер, когда там был Гуго, его также не было. Не двигаясь с места, с дрожащими ноздрями, с сверкающими глазами, напоминая собою конную статую, он смотрел теперь на нее. Он был ослеплен, как правоверный, которому внезапно является божество его в святилище храма. Лицо его дышало восторгом; кроме графини, он ничего не замечал; душа его была очарована и вся горела на огне, зажженном одной искрою.

В эту минуту Орфиза взглянула с нежностью на Монтестрюка. Глаза араба вдруг озарились мрачным огнем и белые зубы показались из-за дрожащих губ, как у тигра, когда он облизывается.

Что-то такое, чего сейчас не было, зажглось в глубине души Кадура и сделало из него нового, незнакомого нам человека.

В это самое время в долине показался Коклико, об котором никто теперь и не думал. Он повесил нос и едва держал в руке поводья, висевшие по шее коня, который тяжело дышал. Он спас Пемпренеля, но не догнал Бриктайля.

– Это был наверное он, – шептал он, – никто так не кричит: Гром и молния! я слышал это раз в Тестере и никогда не забуду…. Точно вызов бросает небо…. Но ведь ушел же от меня!.. У его лошади были крылья! Может быть, и лучше, что моя-то отстала!.. Мудрецы ведь учат же, что всегда надо смотреть на вещи с хорошей стороны… Может статься, я был бы теперь мертв, покойник Коклико, сорванный с ветки цветок!.. Но зачем Бриктайль здесь? – как бы он там ни назывался, разбойник, для меня он все же будет Бриктайль, исчадие сатаны. Наверное уже, не для хорошего дела. И если он напустил свою шайку на графиню де Монлюсон, то что он – голова или только рука? правда, они не прочь пограбить; но из-за того, чтоб очистить карету, стал ли бы он соваться, когда графиню провожают такие бойцы, как граф де Шиври и кавалер де Лудеак!.. Вот это уже просто непонятно.

Пока Коклико рассуждал сам с собой, люди графини де Монлюсон приводили в порядок упряжь и экипаж. Солдаты епископа рыли в стороне могилы, куда спешили опустить тела убитых разбойников, выворотив, однако же, прежде у них карманы. А что касается до раненых, то их вязали по рукам и по ногам и клали на земле, пока сдадут их на руки конвойным, которые сведут их в Зальцбург, где виселица окончательно вылечит их от всяких болезней.

Одна из горничных старалась всеми силами принести в чувства престарелую маркизу д"Юрсель, поливая ее усердно свежей водой после того как все душистые воды были перепробованы без успеха. Укладывали в сундуки разбросанные по траве платья и драгоценные вещи, прилаживали порванные постромки. Кавалер де Лудеак поправил свой туалет и, притворяясь, что хромает, клялся, что не успокоится ни днем, ни ночью, пока не обрубит ушей разбойнику, который так жестоко повалил его с лошади.

Коклико опять призадумался, находя, что за это, право, не стоило бы так сильно сердиться.

Когда поезд тронулся снова в путь, с несколькими всадниками впереди, граф де Шиври сделал знак Монтестрюку и немного отстал. Этого никто не заметил, так как при выезде из долины опять въехали в тесное ущелье. Как только Гуго подъехал к нему, Цезарь сказал:

– Не угодно ли вам, граф, поговорит о серьезных вещах шутя, чтобы графиня де Монлюсон, если взглянет случайно в нашу сторону, не была ни удивлена, ни обеспокоена?