То была Валюха, краснощекая толстуха-крановщица в желтом пуховике и рыжей лисьей шапке. Ее добродушное лицо излучало радость и веселье. Она слегка подталкивала в бок Николая Анатольевича, пытаясь передать ему ну хоть кроху своего отличного настроения.
«И чего бы им не радоваться? – думал Николай Анатольевич, мрачно оглядывая сидящих напротив него пассажиров. – Они получили полный расчет. Летят домой, где не были уже полгода. Вернутся к родным, да и просто в цивилизацию из этого дикого, забытого Богом края. Да и я, вроде как, должен радоваться. И я лечу домой, где был последний раз почти девять месяцев назад. Так чего бы и мне не радоваться? Ведь провернул же невозможное дело. И я через неделю, наконец, буду дома». Но не было радости у Николая Анатольевича. Что-то тревожное прилипло к его душе и все сильнее ее обволакивало.
Непонятное беспокойство появилось еще три дня назад, когда от причала заполярного порта отчалил последний из шести лесовозов. Наблюдая, как малюсенький буксир вытаскивает огромный, по сравнению с ним, лесовоз от причала на большую воду, Николай Анатольевич, ни с того ни с сего, произнес в полголоса: «Уж не слишком ли гладко все идет?». И возникло предчувствие чего-то непонятного, неприятного и, даже, опасного.
Николай Анатольевич доверял своей интуиции, которая не только помогала в его делах, но и несколько раз сохранила жизнь. Только теперь, на жесткой лавке самолета, среди радостно галдящих пассажиров, Николай Анатольевич додумался, что причиной его беспокойства был именно этот самолет, в чреве которого он сейчас находился. Интуиция уже не шептала, а орала ему: «Не лети! Останься!», а ноги сами поджимались, в намерении встать без желания хозяина и выскочить наружу вместе с тем, кто на них ходит.
Вдруг, самолетик тряхнуло, с хвоста послышался глухой металлический удар, затем еще раз тряхнуло, еще удар, еще и еще. Все пассажиры разом смолкли и обернулись к двери в корме. Там, снаружи, кто-то закидывал в салон через дверь какие-то круглые, похожие на беременные канализационные люки, металлические, по-видимому, очень тяжелые штуковины. Потом из этой же двери донесся очень эмоциональный диалог двух мужчин, состоящий преимущественно из ненормативной лексики. Николай Анатольевич мог разобрать лишь обрывки: «Куда…! Перегруз…! Сколько …? 300 кэгэ…! Не взлетим на …! Завалится на хвост к ебене матери!» Другой голос ему возражал: «А я при чем, …? Приказ, твою мать! Мне их на себе хуярить, что ли? Да ты не …! Будет все …!» Первый голос продолжал: «Это мне будет …! Самолету будет …! А, тебе ни хуя не будет…!»
Голоса стихли. По-видимому, спорщики отошли от самолета. Но от этого грохота, от услышанного обрывка диалога Николаю Анатольевичу еще сильнее захотелось выскочить наружу. Он даже уже привстал, как могучая рука Вальки крановщицы удержала его на месте.
– Да что ты, Анатольич! – весело затараторила она, – Сами разберутся. У них всегда так. Как попутный груз, Никитич устраивает спектакль. Щас нальют, дадут оленины и все. Полетели!
– Какой Никитич?
– Пилот наш. Ты че, его не знаешь?
Интуиция Николая Анатольевича торжествующе взбурлила в животе и вышла наружу неприятным запахом.
– Нальют?! Пилоту?! – не веря своим ушам, спросил Николай Анатольевич, – Он поведет пьяный!?
– Пьяный? – переспросила Валюха, искренне не понимая сути вопроса. – Какой пьяный…? – потом догадалась и протянула – А-а-а! Да ты че? Это то со стакана? Вы пьяным его не видели. Этому… Что б быть пьяным … Ну… Я не знаю, сколько надо… А, так… Тьфу!»
– Как со стакана? И его допускают!?
– Да, кто ж ему запретит. В небе ж гаишников нет! – подвизгивая прохохотала Валюха, радуясь своей шутке. Остальные также рассмеялись.
Николай Анатольевич ошарашено оглядел салон. Похоже, летчик под шафе, от которого сейчас зависит их жизнь, никого ничуть не взволновал.
Вскипело. Николай Анатольевич вскочил с места, продрался сквозь выставленные колени через салон и, протиснувшись через груду наваленных у двери железяк, выскочил наружу. У хвоста самолета стояли четверо. Двоих он знал. Игнат Иванович, начальник местного порта, добродушный мужик под шестьдесят, с круглым одутловатым лицом, с отвисшими щеками, между которыми торчали седые, коротко подстриженные усы, от чего он был похож на моржа. За это его так и прозвали «Морж». Много лет назад его назначили в этот порт. Думал, только на навигацию. Оказалось – навсегда. Его засосала эта размеренная, неспешная жизнь среди суровой красоты побережья Ледовитого океана. Летом он принимал и отправлял суда северного завоза, плоты бревен и баржи, сплавляемые по реке с юга, оборудование буровиков, да и многое чего другого. Зимой – ремонтные работы и неспешная подготовка к следующей навигации под разливы северного сияния. Постепенно, в навигацию судов становилось меньше. Перестали сплавлять плоты. Потом, если и зайдет за лето в порт одно судно, и то хорошо. Бывали годы – вообще никто не заходил. Порт хирел, и люди разъезжались. Остался он с помощником, да еще: начальник радиостанции, электрик, механик, смотритель маяка, капитан буксира с одним матросом, да в поселке человек восемь вольноопределяющихся. Все они, кроме помощника Моржа, Митюни, жили здесь с семьями. Детей отправляли учиться от каникул до каникул в интернат на большую землю. Жены их подвизались здесь же, при порту. Кто в бухгалтерии, кто в клубе, кто сторожем. Хотя и считать было нечего, и развлекались все по домам кто как мог, и сторожить было не от кого. Жили охотой, рыбалкой, ягодами да грибами, коих в сезон здесь предостаточно.
Второй – тот самый помощник Моржа, Митюня. Сухощавый, рыжий, молчаливый парень, которого, лет пятнадцать назад, судьбинушка занесла на этот край света, наверное, еще по комсомольской путевке. Когда люди отсюда побежали, он остался. Видать, бежать было некуда. Митюня остался в порту при Морже где был: и слесарем, и токарем, и грузчиком, и сварщиком. В общем – на все руки. Бабы здесь у него не было, но он регулярно наставлял рога то начальнику радиостанции, то матросу с буксира, что и служило основным поводом для местных сплетен.
Остальных двоих Николай Анатольевич не знал, но догадался, что это пилоты. Догадался потому, что оба в форменных синих фуражках и кожаных коричневых куртках, подбитых мехом. Один – долговязый с раскосыми глазами на азиатском, круглом и плоском как блин, лице. Второй – невысокий, коренастый, сухощавый, с глубокими вертикальными складками на щеках смуглого обветренного лица. Наверное, это и был пилот Никитич.
Все четверо скучковались у открытого кузова грузовика, в котором расстелена пожелтевшая газета, вся в желтых масляных пятнах. На газете: литровая банка красной икры из которой торчала алюминиевая ложка, нарезанный толстыми ломтями янтарного цвета балык, плошка клюквы и три пустых граненых стакана. Рядом лежала бутылка с этикеткой шампанского. Судя по тому, как два летчика и Митюня закусывали, усердно ворочая челюстями под сомкнутыми, лоснящимися от жира губами, в этой бутылке было явно не шампанское. Не закусывал только Морж. Он, наверное, и не пил. Стаканов то только три.
– Игнат Иванович, – начал с ходу в запале Николай Анатольевич, – что за хуйня? Какой, на хуй, попутный груз? Какие железяки?
ebooksa