Все в прошлом.
Все. В прошлом.
Говорить это себе почаще. Повторять как мантру. Вот только боль в груди не прекращается от этой долбаной медитации, а тело все еще помнит каждое прикосновение, каждый ожог, что оставили на нем твердые губы Ромы.
Рома.
Рома.
Все такой же красивый. Все такой же любимый. Все такой же чужой.
Чужой. Чужой!
Если он чужой, тогда почему ты не отпустишь его, не выкинешь из головы, почему жалеешь, что не спрыгнула с поезда в ответ на его громкий, разносящийся эхом по перрону приказ?!
Жалеешь, что не оказалась в его надежных объятиях, что потеряла возможность дать оплеуху, одну, вторую. Потом погрузиться в серебро любимых глаз и сойти с ума от жарких, таких нужных поцелуев.
— Ань, может, хватит реветь? Ты мне всю рубашку залила.
— Прости, — отпрянула я от Миши, что тоже решил поехать в Москву пораньше, и уткнулась лбом в прохладное стекло поезда, наблюдая, как за окном на скорости проносятся огни Подмосковья.
— Значит, с Афанасьевым все?
— Угу, — отвечаю я. Если честно, уже и думать забыла. Потом додумываю, о чем Миша спрашивает конкретно.
— Я не из-за него плачу, чтобы ты знал.
— Ну да, соринка в глаз попала.
Да, такая высокая, лживая соринка. И не в глаз, а в сердце, и теперь хрен вытащишь.
— А где ты теперь работать будешь? Ну, то есть…
— Слушай, Миш, а тебе какое вообще до меня дело? — раздраженно бурчу я, поворачиваясь к высокому, статному брюнету, одному из лучших танцовщиков на нашем курсе.
— Ну, ты мне все еще три тысячи торчишь… — мнется он, а я выпрямляюсь. — Я подумал, что без работы тебе будет отдать их сложнее.
Да, да, да. Должная всем и вся. Я сжимаю от досады зубы, резко встаю, вытаскиваю сумку с полки и рывком дергаю молнию.