— Сюда, пожалуйста! Сюда! — Пискливый голосок вылетел откуда-то из угла.
Он был рад, что девушка не обманула его. Она сидела рядом с железной печью, гудевшей от жара, ела маленькими кусочками мясной рулет; на стакане, наполовину наполненном жиденьким чаем, остался след от губной помады.
— Куда вы ходили?
Он сел, кивнул официанту:
— Бутылочку из-под апельсиновой! — и мило улыбнулся (он знал, что умеет мило улыбаться). — Я был в монастыре. Смотрел картины…
— Они неприличные! Такие нельзя вешать в костелах…
— Неприличные?
— Ну конечно! У мужчин все видно, и у женщин… Да и так ясно! Прямо как в медицинских книжках…
— Это ведь картины пыток. Все истекают кровью…
— Не знаю, — пожала плечами девушка и холодно взглянула на принесенную бутылку водки. — Не умею я этому молиться. Такое безобразие…
Приезжий осторожно разливал водку в стаканы, потом вдруг отставил бутылку и разразился смехом, смеялся он до слез. Девушка решительно отодвинула водку.
— Не буду я с вами пить. Думаете, я дура…
— Да нет же! — искренне сказал он. — Просто я обрадовался.
— Чему?
— Что именно мы останемся. Вы, я и… — он огляделся вокруг, — и этот официант, который боится инструкций даже в день Страшного суда. А вы-то как будете на Страшном суде?.. В рубашке?
— Это будет не так. — Администраторша пригубила стакан, чуть сморщилась и выпила до дна. — Ведь после Страшного суда нас не будет…
— Не будет?
— Нет. Впрочем, о чем это мы?
Приезжий ослабил галстук, расстегнул пуговицу воротничка; жар от железной печки становился непереносимым. В голове вертелось давно не слышанное слово «спариваться»… Это вульгарное слово собрало и духоту провинциального кабачка, и пошлую функцию любви, и страдание, которое нависло над бледной женщиной из большого города, страдание, от которого он как раз сбежал…
— Я не должен вас спаивать. А мне вот хочется! Вы мне нравитесь!..