Польские новеллисты,

22
18
20
22
24
26
28
30

наконец, это короткое мгновение забытья, безразличия ко всему, биологического восхищения, над которым когда-то вспыхивал маленький огонек чувства, теперь — с годами — уже совершенно потухший, растворившийся в резком свете эгоизма.

Он не винил девушку в том, что она не подарила ему этой последней стадии, что вместо любви была тяжелая и в конце концов гротескная борьба двух тел, которой сопутствовали слезы (ничего, однако, не оплакивающие), гневные восклицания (совершенно свободные от чувства истинной злобы), возрастающее нежелание, усталость и неразумное упрямство — только бы добраться до какого-нибудь финала. Когда он услышал приглушенные подушкой три… четыре… страстные признания, он воспринял их как избавление.

Он лежал, ни о чем не сожалея, мягко отстраняя лицо от ее лица, с любопытством исследователя (а может, просто приезжего) прислушивался к тому, что она говорила:

— Никогда не было так чудесно, знаешь?..

— Да?

— Мне не нужно тебе этого говорить: ты зазнаешься. Но никогда не было так чудесно.

— Очень рад.

— Знаешь, что мне в тебе понравилось?.. С самого начала?

— Что?

— Что ты был такой перепуганный… такой… — она слегка приподняла голову, ища нужное слово, — такой убегающий. Тебе угрожают?

— Кто?

— Какие-нибудь убийцы. Или, может, ты кого-нибудь убил? Ну скажи, ты убил женщину?

— Я бы не решился. Для этого я слишком труслив…

— Но ты впутался? Тебя впутали в какое-нибудь дело?

— Думаешь, я знаю… Может, и впутали.

— Я не хочу, чтобы ты говорил. Не надо. Скажи только, как тебе было.

Он коснулся пальцами кончика ее носа, потом кончиками пальцев провел по губам девушки.

— Было серебряно.

— Как? — Девушка прямо задохнулась.

— Было серебряно… Я шел заснеженным лесом, потом шагал по верхушкам деревьев, мне становилось все легче и легче, и наконец взлетел в небо, побывал на больших белых облаках, знаешь, такие облака, которые похожи на ледники…