наконец, это короткое мгновение забытья, безразличия ко всему, биологического восхищения, над которым когда-то вспыхивал маленький огонек чувства, теперь — с годами — уже совершенно потухший, растворившийся в резком свете эгоизма.
Он не винил девушку в том, что она не подарила ему этой последней стадии, что вместо любви была тяжелая и в конце концов гротескная борьба двух тел, которой сопутствовали слезы (ничего, однако, не оплакивающие), гневные восклицания (совершенно свободные от чувства истинной злобы), возрастающее нежелание, усталость и неразумное упрямство — только бы добраться до какого-нибудь финала. Когда он услышал приглушенные подушкой три… четыре… страстные признания, он воспринял их как избавление.
Он лежал, ни о чем не сожалея, мягко отстраняя лицо от ее лица, с любопытством исследователя (а может, просто приезжего) прислушивался к тому, что она говорила:
— Никогда не было так чудесно, знаешь?..
— Да?
— Мне не нужно тебе этого говорить: ты зазнаешься. Но никогда не было так чудесно.
— Очень рад.
— Знаешь, что мне в тебе понравилось?.. С самого начала?
— Что?
— Что ты был такой перепуганный… такой… — она слегка приподняла голову, ища нужное слово, — такой убегающий. Тебе угрожают?
— Кто?
— Какие-нибудь убийцы. Или, может, ты кого-нибудь убил? Ну скажи, ты убил женщину?
— Я бы не решился. Для этого я слишком труслив…
— Но ты впутался? Тебя впутали в какое-нибудь дело?
— Думаешь, я знаю… Может, и впутали.
— Я не хочу, чтобы ты говорил. Не надо. Скажи только, как тебе было.
Он коснулся пальцами кончика ее носа, потом кончиками пальцев провел по губам девушки.
— Было серебряно.
— Как? — Девушка прямо задохнулась.
— Было серебряно… Я шел заснеженным лесом, потом шагал по верхушкам деревьев, мне становилось все легче и легче, и наконец взлетел в небо, побывал на больших белых облаках, знаешь, такие облака, которые похожи на ледники…