Польские новеллисты,

Ты, наверное, думаешь, будто что-нибудь случилось: я встретила необыкновенного мужчину, кто-то сделал мне что-то доброе и привел меня в замешательство… Нет, все еще слишком часто передо мной всплывает твое лицо. Ведь, кроме него, ты была для меня всем. От каких-то вещей больно так же, как и год назад, — хочу я того или нет. И все же… Сама не знаю когда, сошли с меня и злость и упрямство. В понедельник концерт по радио отнял у меня целый вечер… Но это вроде бы хорошо?

Не знаю, в какой день я заметила, что здесь самые красивые сумерки на свете. Знаешь, луна висит над заводом такая светлая на совсем еще ясном небе, домны полыхают так, что глаза болят от этого блеска; налево, за заводом, четыре прелестных молодых тополя, и весело погромыхивают поезда, пролетая через мост.

Утром в трамвае раскаявшийся и уже трезвеющий пьяница исповедовался перед кондукторшей и всеми остальными равнодушными к нему пассажирами… «Дом заперт, проливной дождь, идти некуда и человек сам себе не хочет признаться».

Нет, собственно, ничего не произошло, но мне думается, что скоро я буду настолько «забронирована», что смогу увидеть тебя, может быть даже его, и рассказать о прошедшем годе созревания. Наверное, я начну так: «…там, у меня…». Только и всего, а мне кажется, что я добилась чего-то очень ценного. Нужно еще время, чтобы это обдумать, определить, но я уже знаю об этом.

В тот день, когда я уже считала свою жизнь по часам, я думала, что мои уход будет также и предостережением тебе: «Кроме него, ты была для меня всем…». Да, но он занимал в моей жизни слишком много места.

И нисколько тут не помогут ни чужой опыт, ни чужие ошибки, каждый должен прожить свою жизнь так, как захочет, мы обе знаем об этом, правда?

Ну, так держись, малышка!

Дорота

ТОМАШ ЛЮБЕНСКИИ

Один день жизни

Нарастают неуверенные звуки. Словно ветви дерева, колышется свет. Я не знаю точно, где кончается мое тело. Я пушистый, со всех сторон окружен задубевшим непромокаемым брезентом, который к тому же согревает еще несколько слоев воздуха. Я нахожусь в самой теплой середине середины моей системы. Я нахожусь в самой мягкой середине середины моей системы. Я ворочаюсь в ней, трусь об ее стенки. Нужно разбудить Иоанну. Сегодня наш первый выход за лесной малиной. Я вытягиваюсь рядом с Иоанной и слушаю, как наливается силой мое тело. Сейчас я всуну ей в ухо мой живой душистый язык. Или нет. Я схвачу ее руку и положу себе на грудь. Нет, еще рано. Лучше попросту сказать: вставай, слышишь, Иоанна, вставай. Я говорю неразборчиво, у меня пересохло горло, его нужно чем-нибудь промочить. Если я разбужу Казика в шесть, он поставит пиво с пеной, но только после своего возвращения. Шесть. Вставай, Казик. Тебе не хочется. Я понимаю. Вставай. Тебе не хочется идти в горы, но как же с моим пивом? Вставай. А не то я возьмусь за тебя. Ты страшно тяжелый. Чего ты смотришь? Да, да, шесть. Буди Юрека, и идите, как собирались. Вставай! Я свертываюсь в самой теплой середине середины моей системы. Вставай! Я свертываюсь в самой мягкой середине середины моей системы. Вставай! Это уже относится ко мне. Нашли, какая досада! Вставай! Они отдирают мою любимую пуховую шкуру, оскорбительно называют ее спальным мешком. Вставай! Голова Мацека трясется надо мной, как звонок. Да, нужно вставать. Значит, погода хорошая. Это значит — идем. Я иду с Иоанной по малину. Иду с Мацеком. Бужу Казика. Иду с Мацеком. На исполинской стене ждут нас пять метров гладкой скалы, покрытой лишайником. Там нельзя ошибиться. Я чувствую, как могут подвести подушечки пальцев: они особенно чувствительны к холоду и боли. Хорошо, сосчитаю до трех. Раз, два, три. Три, три, три. Вставай! Который час? Шесть. Может быть, немножко рановато? Вставай. Одеваюсь, одеваюсь. Смешной, в кальсонах, лезу за носками. А теперь перчатки. Они прячутся от меня, обманывают, разбегаются по нарам. Где же я все это приготовил себе заранее? А ну, побыстрее, лентяй. Я одеваюсь. Мацек, я одеваюсь. Честное слово. Я уже обвертываюсь шерстью. Лентяй. Я слушаю. Возьми, лентяй, хлеб и масло в кухню. Сахар пусть тем временем растает в чае. А ты заправляйся получше калориями. Пора, пора кончать еду, пора, я уже нашел белые шерстяные перчатки. Ботинки плотно охватывают клетчатые лодыжки. Горы еще темнее, чем темное небо, мрачно высовываются из укрытия. Сзади меня, там, в лесу, отпечатались среди камней наши, Иоанна, восемнадцатилетние следы. Где-то впереди нас, но уже недалеко на снегу кружатся иные следы, поздние и усталые.

А тем временем мы с Мацеком отбиваем такт, легкий быстрый такт. Смотри, Иоанна, какой я стал смуглый и сильный. Заметь, наконец, мою голубую штормовку, красный свитер и светлые волосы. Иоанна, посмотри, прошу тебя, как ловко я прыгаю по камням. Дай руку. Мы пойдем по лесу и будем петь. Мы поем на поляне. Два голоса сплетаются и летят ввысь. Два голоса, одно движение — широкое-широкое. Два голоса, ослепленные, далеко-далеко. Еще слышны падающие отголоски. Еще слышно улетающее эхо. Еще слышен голос пространства. Еще слышно. Нужно ответить. Нет, лучше тишина. Молчим, потому что лес запах осенью. Теперь мы будем слушать и заслушаемся.

Пятиметровая стена еще далеко. Мы уже умеем читать по ней все лучше, когда она показывается из-за крутого склона или уже совсем близко, мы быстро преодолеваем осыпь, готовим руки и ноги. И вот уже можно самим потрогать гладь скалы с шелестящим лишайником. Минутку: пожалуй, не лишне сосредоточенно отдохнуть. Теперь ошибиться нельзя. А неуверенность прячется под ногтями, притаилась в подушечках пальцев. Нужно учесть возможности своего веса. Да, да, это правильно: сосредоточенность важней всего. Лицом к лицу со скалой мы поднимаемся вверх. Пять метров — это проверка характера. Наши лица заострились, подбородки по-мужски выдвинуты вперед. Пять метров — это проверка альпинистской дружбы. Мы прямо смотрим друг другу в глаза. Пять метров — ключ к победе. Начинаем. И именно это начало, скажу я вам, самое прекрасное. Это, если вы можете понять, первый отрыв ступни. Итак, я начинаю левой ногой. Благодарю, очень сожалею, но я никогда больше не буду есть яблочных пирогов. Итак, человек, если вы это понимаете, повисает, хищно вцепившись в отвесную скалу. Дотянешься до той ступеньки за карнизом? Ясно, что дотянусь. У меня хорошая веревка. Когда я чувствую, что схватил ступеньку, я подтягиваюсь вверх. Есть у меня сила. Хоп, хлоп, и мне уже удобно, я на метр выше, за карнизом, отсюда не видно Мацека. Карниз заслоняет, о его острый край трется веревка, хотя эта веревка гибкая, крепкая. Удивительно, что ее еще не украли. Когда я ухожу с Иоанной по малину, я прячу веревку под одеяло. Я никому не доверяю. Все тут ползет под пальцами. Нужно снова скомбинировать что-нибудь понадежнее. Все сыплется, обваливается, отталкивает. Нехорошо. Руки слабеют. Пани Валихевич, я очень волнуюсь, когда мой сын уезжает в Закопане. И чего ты так волнуешься, мама, зачем? Ну скажи, зачем ты волнуешься? Должно быть, ты видишь, ведь ты не слепая, как осторожно я осматриваю этот подозрительный камень. Но за ним я нашел, сообщаю тебе, мама, хорошую опору для левой ноги. Волнуешься, а из-за этого и я волнуюсь и только из-за одного этого могу упасть, вот именно, да, да, чтобы ты знала. Но хватит, мама, не волнуйся, я тебя прошу. Мацек, спокойно. Черт побери, нога скользит. Спокойно, мама, спокойно. Вот так, я хороший. Стою удобно, чувствую себя прекрасно, обнимаю тебя, мама, а также папу, а также любимую сестричку. Я вернусь, видимо, через несколько дней. Достаточно вам? Другие пишут «жив, здоров», и все. Я же хочу, чтобы вы все поняли: я жив, потому что равномерно распределяю свой вес на четыре точки опоры. И еще кусок стены надо мной. Не торопись, отдохни немного. Хорошо, хорошо, я отдыхаю беспрерывно. Я нахожусь в самой середине середины моей системы безопасности. Но ты, мама, в этом не разбираешься, а потому лучше не отзывайся. Кирпич тоже может свалиться твоему сыночку на голову. Ну и что бы ты тогда сказала? Очень мне интересно. Оставь меня в покое. Когда я отдыхаю, у меня под ногами колышется неглубокое озеро, а на нем кружатся лыжники. Подожду, пока развернется кольцо веревки. Или нет, сосчитаю до трех. Ну, раз, два и последнее — три, три, три… Спокойно, мама, не мешай. Вперед. Отклониться назад. Хорошо. Теперь собрать эти скальные крошки. На пальцах рука, на руке туловище и голова, все опирается на ноги. Еще полметра. Отдых. Какой-то неприятный вкус от того джема, который я съел за завтраком. Отдых. Мацек, внимание. Еще немножко. Еще. Вот и карниз. Медленно: два пальца, пять пальцев, полная горсть скалы. Отдых. Подтягиваюсь вверх. Сильно. Pa-аз. Хорошо. В порядке. Конец игре.

Склоняюсь над неглубоким снегом. Неумело посапываю в коротких минутах блаженства. Иоанна, Иоанна, знаешь что, я тебя, должно быть, люблю. Только теперь я могу отдохнуть. Казик поставит пиво. Темное пиво и мокрое пиво, такое холодное, как снег. Мацек, подожди, я поправлю шнурки. Два пальца очищают один конец. Два пальца очищают другой конец. Мацек, минутку. Наклоняюсь, старательно укладываю петельку, тут у самых глаз. В этой петельке, как и всюду за ней, обвешанная тучами грань ломается под напором неба. Куски скал плывут в воздухе. Деревья сломя голову убегают вниз, где поднимается, Иоанна, наш лес. Мацек, я уже складываю концы, Мацек, но я не могу попасть в петельку. Все мне попутали качающиеся берега, озера и леса. Мацек, я уже на самом деле завязал узел. Поднимаю голову. Горы мчатся по высокой линии горизонта. Я хочу достичь их, запомнить. Но это невозможно, особенно если ты постоянно моргаешь, Иоанна. Горы теснятся в зрачках. Я хотел бы изучить каждый метр, который охватывают твои зрачки. Мацек, разреши мне все-таки закончить: узел слишком слабый, я стягиваю его сильней, готово, готово. Перед нами еще двухчасовой траверс хребта. Перед нами первая стрельчатая вершина, потом первая следующая стенка, первый следующий шаг и все, что с этого шага начинается. Ритмичные отдыхи, своевременная смена ведущего — это наши единственные часы.

Когда спускаемся, вокруг нарастают черно-белые стены. Кончается день. И постоянно, Иоанна, нас задерживают поцелуи. Мне очень, очень хорошо. Я чувствую, как копошится Мацек на конце веревки. Очень, очень хорошо. Наши мышцы делаются мягкими от усталости, но мы можем им довериться, ведь склон сам спускается в озеро. Перебираем в памяти весь день. Если чего не хватает, достаточно оглянуться, чтобы набрать полные глаза гор. Напротив, у озера, виднеется — уже виднеется — база. Иоанна, добавь пятьдесят грошей, Мацек, добавь пятьдесят грошей, еще десять, еще десять, хватит, я набрал злотый и сорок грошей, панна Ганя, панна Ганя, прошу… Нет, не так. Я должен сидеть тихо. Сегодня ставит Казик. Я объясню Казику: сначала Мацек должен был разбудить меня, чтобы я мог тебя разбудить, Казик. А Мацек, сам знаешь, Казик, Мацек тоже любит пиво. Итак, Мацек, старик, выпьешь этого черного пива? Казик ставит. Только перейти озеро по неподвижной тетиве тропинки. Отдохнуть в белом покое огромной равнины.

Кто-то идет навстречу. Кто-то из наших. Значит, придется поделиться победой уже здесь. Где-то совсем недалеко есть уютная веранда и буфет. Озеро пока еще наше. Кто-то отнимает метр за метром у нашего прекрасного одиночества. Кажется, даже бежит. Да. Мацек, что это значит, что он бежит? Зачем ему так спешить? Конечно, мы узнаем его. Но почему он бежит? Что-то, видимо, случилось. Иоанна, не ходи теперь за мной, это не для тебя. Иоанна, беги на нашу поляну в лесу, спрячься под снегом между стволами, если хочешь, чтобы я еще туда приходил. Прощай, вся моя сегодняшняя победа. Потому что приближается вечер, какой-то иной, какой-то совершенно иной. Что случилось? Сорвались двое наших. Я будил сегодня Казика. Казик и Юрек. Где? С того высокого ребра. Летите за тобогганами, летите за спальными мешками. Летите за аптечкой. Они бегут впереди нас. И мы бежим. Они бегут за нами. Подробности настигают нас на бегу. Казик и Юрек сорвались на глазах у всей базы. Первым заметил это какой-то мальчик. Он закричал: мама, смотри, смотри, ох, как спускаются. Вероятно, им конец. Неизвестно. Вперед. Те уже на месте. Нужно поспеть, хоть для чего-нибудь. Вперед. Взбираемся на берег. Преодолеваем крутой склон. Я наседаю на Мацека, но Мацек финиширует первым. На мое счастье, кончаются последние метры. Мы здесь; нас распирает от здорового напряжения. Сжимаем веревки тобогганов, одеяла, спальные мешки, аптечки. Еще мы потрясаем всем этим, ощущая прилив сил. Но, простите, почему товарищи, те, которые прибежали на несколько секунд раньше, смотрят на нас так неодобрительно? Понимаю. Мы ведем себя слишком шумно. И мы глушим наши раскаленные моторы. Подходим. За вами появляется следующая группа. Снова то же самое: вспотевшие, растрепанные, ненужные. Тпше. Они застывают. Можем начать. Я наклоняю голову и вижу взломанный застывший снег. Между бесформенными сугробами извивается веревка. Потом все больше веревок, больше следов. Они лежат очень близко друг к другу. Они лежат очень близко к нам. Казик напоминает брошенную сломанную куклу. У него немыслимо выкручены ступни. Юрек лежит как античное изваяние. Вытянувшийся, с заостренным гипсовым лицом, с отброшенной назад рукой, сжатой в кулак. Видимо, откинулся для следующего удара, когда стена вдруг убежала вниз. А он пытался схватить ее, царапая, сбивая висящие камни. Удар. Тишина. Будто ничего и не случилось. Вероятно, предала какая-нибудь бесконечно малая частица горы: твердая ледышка, фальшивая скальная опора. И ошибка произошла в таком месте, где нельзя ошибаться. Нужно было остерегаться. Предательство притаилось в подушечках пальцев. Подвела замерзшая кожа, упругое волокно, подвели предостерегающие сигналы, натренированное предчувствие и чутье, даже могла показать себя какая-нибудь там дурацкая ложка консервов за завтраком. На одну меньше — разжал голодные пальцы. На одну больше — тяжело, сбил хрупкие точки опоры и сорвался непоправимо.

Сегодня я будил Казика. Сегодня Казик обещал поставить пиво. Ну и что же? Кто-то видел Казика днем. Кто-то угостил его печеньем. Кто-то играл с ним в карты вчера вечером. Кто-то посоветовал ему идти именно этим путем. Каждый думает о своей ничтожной роли, но на самом деле трудно чем-нибудь выделиться. Отказываемся от напрасных усилий. Стоим с непокрытыми головами, перед свидетелями констатируем смерть. Нам очень хочется ее увидеть, но она только коснулась убитых, как электрп-ческий удар, и нет ее там наверху на следах, которые раскалываются в воздухе, которые тяжело падают почти над нами, вспахав глубокие розовые борозды. Мы пытаемся найти хотя бы ее приметы, жадно, жертвенно ищем их на себе. Пылко повторяем нашу готовность: я тоже, и я тоже. Мы боимся обойти себя в угадывании, не хочется так глупо нарываться. Мы ведь не зазнавалы и не так уж уверены в себе. Мы боимся смерти, когда так все вместе чувствуем, как она шевельнулась в нас и снова стала незаметной, неотвратимой, и эта тишина — будто ничего и не случилось. Мы понимаем, что это ложь. Нужно что-то сказать под паутинными пышными облаками, в панораме, в цветной перспективе: черт побери, жаль ребят, так глупо, послезавтра приезжает жена Казика, это ужасно. Горы висят в небе, напоминая огромную бессмысленную декорацию. Разыгрывается некая большая пьеса, поскольку мы жестикулируем, произносим слова. Все, что мы говорим, кажется лишенным смысла. Но нужно хотя бы говорить, если мы думаем о них как о каком-то пустом пространстве, засыпанном снегом, хотя и тяжело признаваться в таких мыслях. Вдруг кто-то сказал: мы равнодушны, как врачи в операционной. Ясное дело, так мог сказать только отважный, только лучший, который должен дать команду начинать спуск. Он мог себе позволить сказать такие слова, ведь с ним самим был недавно несчастный случай. А он, однако, ищет нашей поддержки. Находит полную поддержку. Это правда, что он сказал.

Поднимаем Казика — мешок костей и мяса. Укладываем на тобогган. Поднимаем твердое тело Юрека. Укладываем на тобогган. Выпутываем из веревок. Укрываем одеялами, уравновешиваем оба тобоггана, перекликаемся. Выбиваем ботинками ступеньки. Идем, широко расставив ноги для большей безопасности. Тяжелая квалифицированная работа, нужно и думать и точно действовать. Только бы скорей на ровную дорогу. Кто-то бросил на одеяло несколько сосновых веток. Потом озеро. Короткий отдых, трудное уже позади. Встаем по четыре к каждому тобоггану. Остальные идут сзади, готовые в любой момент сменить носильщиков. В запряжке мы быстро выравниваем шаг. Я замечаю у моего соседа дыру на брюках. В нее просвечивают какие-то чуть ли не бабьи голубые панталоны. Это смешит меня. И я говорю ему об этом: ничего себе оборванец. Тогда он сказал, что взял себе их перчатки, потому что вчера свои где-то, черт возьми, потерял. А я ему ответил, что мои перчатки хорошие, только их нужно выстирать, я их испачкал кровью на этой работе. Внимание, мы тянем вбок. Хорошо. Мы направляемся на базу. На повороте виден весь наш разноцветный кортеж. Он таинственно прекрасен. Мы стоим в тишине. Мощная волна нервных замечаний, неквалифицированного шепота. Что ж, они не знают, как надлежит вести себя. Тем лучше для них, еслп у них не было случая научиться этому. Говорят всякие обидные глупости. Мы не реагируем, как образцовые часовые. Лишь женщины приглядываются к нам с интересом; они никогда не забывают о себе. Последний автобус трубит перед крыльцом. Крыльцо пустеет. Потом вскоре отъезжает вызванная нами машина «Скорой помощи». Кто-то из санитаров благодарит нас за помощь. И мы сразу разбегаемся по базе. У каждого оказывается что-нибудь не терпящее отлагательства. Встречаемся, как обычно, за ужином. Быстро расходимся по комнатам. В тот вечер заботливо, многократно желаем друг другу спокойной ночи. Ночью трудно заснуть, трудно думать о чем-нибудь нужном. Видимо, каждый из нас когда-нибудь признается в этом. Лично я на протяжении долгого времени сгибаюсь и выпрямляюсь в самой мягкой, в самой теплой середине середины моей системы. Мне еще мягко. Мне еще тепло. Я люблю свою пульсирующую кожу, глажу ее и трогаю. Сегодня я хочу подольше побыть с собой. Бедный Казик, бедный Юрек. Они уже не помнят, что значит разогреваться внутри холодного спального мешка. Вот все, на что меня хватает, вместо жгучей благодарности, которой я обязан моим обоим трагически погибшим товарищам. Благодарности за то, что я так силен сейчас. Я негодую на саму мысль, даже пробую бороться с собой, но это также оказывается очень приятным, потому что я тут же погружаюсь, измученный, освобожденный от всяких снов настолько, насколько захочу, в наитеплейшее, наимягчайшее окружение моего верного спального мешка.

А рано утром я выхожу на крыльцо, с крыльца виднеются горы, притаившиеся где-то в клочьях тумана, горы, висящие высоко над головой. Потом, входя в зал, нужно сказать, как испортилась погода. Сегодня обязывает именно такое приветствие.

Мы молчим. Ничего не случилось. Мы говорим. Ничего не делается. Зеваем в высокие воротники. Ждем. Десять часов. Три часа. Нужно что-нибудь съесть. Пять сорок шесть: отъезжаем без прощания, без объяснений, лишь бы поскорей, последним автобусом. Я постарался втиснуться поглубже в сиденье. На поворотах догоняет ветер со снегом. За окном исчезает опустевший лес. Я помню, как я не мог избавиться от мысли, что вчера солнце грело великолепно.