Готический роман. Том 2

Но откуда они могли знать, что она приедет именно сегодня? Ведь она нарочно не предупреждала Клауса о своем приезде, заранее решив застигнуть его врасплох, чтобы он не вздумал увильнуть от своего обещания поехать с нею на церемонию в Каршталь. Да и о самой церемонии она не рассказывала никаких подробностей, а говорила о ней туманно и загадочно, чтобы не испугать сына грандиозностью предполагаемого события.

От напряженного беганья вверх и вниз по извилистым улицам Нойбаха мозги Марты совсем затуманились, и ноги сами привели ее к кабачку «Губертус», куда она много лет подряд привыкла приходить, как к себе домой. Конечно, она ни за что бы не пошла туда в здравом уме, хоть теперь там не было ни Эльзы, ни Вальтера, а вместо них хозяйничал ее братец Гейнц, снявший у них кабачок в аренду. Потому что братец Гейнц, который никогда не был ей настоящим другом, стал ей настоящим врагом с тех пор, как она отряхнула с себя прах земной жизни и уехала жить в Каршталь.

Дело было не только в том, что Гейнц вообразил, будто у него есть права на половину родительского дома, который Марта имела наглость отписать Мастеру. Гейнц утверждал, что он был готов уступить эту половину своей идиотке-сестре, но уж никак не наглому вымогателю из Каршталя. Дело было, конечно, не в доме, а в общей единогласной враждебности к самой идее жизни в Карштале.

Марта сразу почуяла эту враждебность, как только толкнула тяжелую дверь кабачка и на миг примедлилась на пороге, вдыхая густой дух жареного на сале лука. Вызванный этим запахом к жизни образ сковороды, наполненной шипящими золотистыми шкварками, был куда заманчивей давешнего радужного моста, переброшенного с одного края неба на другой. И Марта сдалась. Делая вид, что она не замечает едкой неприязни, вспыхнувшей во встречном взгляде брата, она затворила за собой дверь и промяукала с преувеличенной кротостью:

– Принимай гостью, дорогой братец, мяу-мяу. Или ты мне не рад, мяу-мяу?

Когда они последний раз перемолвились словечком, год назад или даже два? Да и словечко-то было крайне нелюбезное, вовсе не братское. Но кто старое помянет, пусть откусит себе язык. Однако Гейнц хоть старое припомнил, язык себе не откусил, а, наоборот, смолотил им вполне братскую фразу:

– А чему тут радоваться? Век бы глаза мои тебя не видели.

– А и не увидишь больше, милый, не увидишь. Я ведь не просто так, я навек проститься к тебе пришла.

Слова эти вырвались у Марты против воли, под натиском непереносимо зазывного аромата, струящегося из-за неплотно притворенной кухонной двери. Две-три головы оторвались от пивных кружек и с интересом повернулись к Марте, давая понять, что она ляпнула что-то лишнее, строго-настрого запрещенное и огласке не подлежащее. Но ее уже понесло, – обостренное голодом и долгим воздержанием чутье подсказывало ей, что только разжалобив Гейнца, она сможет получить от него даром заветную тарелку румяной, густо посыпанной шкварками жареной картошки. А денег на эту роскошь у нее не было. Ей дали с собой только тридцать шесть марок на автобус – в два конца ей, и в один Клаусу.

Вспомнив про автобус, Марта заволновалась – а вдруг она опоздает, – и поискала глазами стенные часы, висевшие когда-то над стойкой бара. Часов там не было, от них остался только темный круг на выцветших полосатых обоях, а спросить Гейнца, который час, Марта не решилась, – у них в Карштале знать время не полагалось. Время считалось злом, главным препятствием на пути к космической свободе, оно было суетной выдумкой суетных человечков, оскверняющих тело и душу мелочными заботами и грязными делишками. И Гейнц, конечно, был одним из них, но Марте так нестерпимо хотелось картошки со шпеком, что она готова была его простить – все же когда-то он был ее братом, до того, как она ушла отсюда и нашла себе истинных братьев и сестер.

– Ты еще вспомнишь обо мне и заплачешь, – сказала она горько и не в наказание, а от всей души. – Ты еще заплачешь, но будет поздно.

Из-за кухонной двери выглянула любопытная кошачья мордочка жены Гейнца, Лотты, которая демонстративно перестала разговаривать с Мартой много лет назад, еще до своей свадьбы. Подогретый вниманием жены, Гейнц решительно перешел в наступление:

– Куда же это ты собралась, уж не в заграничную ли поездку? – съехидничал он, явно намекая на нищенский статус сестры.

Марте стало так обидно, что она не удержалась:

– Я собираюсь перенестись в астральное пространство! – объявила она, сама ужасаясь тому, что говорит. Ведь Мастер тысячу раз повторял, что это страшная тайна, которую никому нельзя открывать.

– Что еще за пространство? Просранство, что ли? – радостно подхватил ее слова Гейнц. – Засральное просранство!

– Засральное просранство! – восторженно взвизгнула Лотта, заколыхавшись всеми округлостями своего сильно располневшего тела.

– И что ты там потеряла? – продолжал допытываться Гейнц. – Или тебе в Карштале сортиров для чистки не хватает?

Головы за столиками радостно заржали, и Марта вдруг заплакала в голос, как маленькая. Раскачиваясь из стороны в сторону и громко шмыгая носом, она оплакивала свою несчастную незадавшуюся жизнь, которая кончится сегодня в полночь и никогда больше не повторится, и своего неблагодарного придурка-сына, которого только она способна вырвать из цепких искривленных лап его гнусной польской девчонки. Она оплакивала своего грубияна-брата, которого ей придется покинуть в этом грязном, обреченном на гибель мире, и завсегдатаев кабачка, которые, даже не подозревая об уготованной им страшной судьбе, весело потягивали пиво из кружек. Ей вдруг стало их всех ужасно, ужасно жалко, – за то, что она покинет их тут навсегда, но еще жальче ей стало себя, – за то, что она никогда больше сюда не вернется и не увидит ни этих пьяниц за столиками, ни сердитого Гейнца, ни его противную Лотту, разжиревшую на нечистой пище, перекрывающей человеку вход в светлый астральный простор.

Рыдая все громче, все исступленней, Марта попыталась представить себе, будто все страшное уже позади и она летит в астральном пространстве, одной рукой сжимая руку Клауса, а другой – руку неверного Юргена, которого Мастер давным-давно отобрал у притворщицы-Ренаты и приставил к молоденькой припадочной девице, убежавшей в Каршталь из богатого дома в Мюнхене.