Луна - Солнце мертвых

— Гарантии? Я не банкир, сударь, и не торговец обещаниями. Если я сказал, что вы будете свободны, это означает, что вы будете свободны, клянусь. А клятвы для нас куда как более священны и чтимы, чем для людей. — Он пренебрежительно скривил рот. — Вы же давным-давно потеряли их истинный, изначальный смысл и как попугаи глупо твердите и слышите лишь пустые, кастрированные звуки, не подозревая даже, в чем заключен первозданный подлинный и неотвратимо-ужасный итог клятвопреступничества…

— Хватит, — пробормотал я. — Хватит, Карл, я готов. Говорите, что делать, и давайте как можно скорее расстанемся навсегда. Вот только… — Голос мой невольно задрожал. — Что будет с графом?

Даже при слабом свете лампы я увидел, как на матовом лбу управляющего вздулись вены.

— А это не ваша забота! Скажу одно: хуже, чем уже есть, ему не станет. Так вы передумали?

— Нет-нет! — поспешно воскликнул я. — Не передумал, согласен, идемте.

Не произнеся больше ни слова, Карл повернулся и медленно пошел вперед. Я — за ним, а следом, в некотором отдалении, с тусклой лампой в руке, нашу маленькую процессию замыкала убитая в тысяча шестьсот четырнадцатом году ведьма Эрцебет.

Глава XV

Отлично сознавая, что с каждой минутой все глубже и глубже скатываюсь в трясину бульварных словоизлияний, страдая от того и борясь, я тем не менее даже сейчас совершенно ничего не могу с собой поделать. Увы, поток мутных и бурных событий, закруживших меня во чреве проклятого Волчьего замка, напрочь лишил вашего злосчастного рассказчика тех мизерных зачатков лирико-романтического мироощущения, которые у него до того имелись (ежели, конечно, они имелись вообще), и вытравил, убил главное — любовь к с в е т у. А без этого… Без этого, друзья, как бы я ни старался и пыжился, но фразы типа "Лазурная синева, окаймленная пурпурным багрянцем кроваво-красного заката, под флером прозрачно-белесого марева простиралась до самого горизонта небес…" Не могли, ну вот не могли такие воздушные, такие якобы одухотворенные и нежные слова и мысли рождаться больше в душе, главным цветом которой отныне была ч е р — н о т а, потому что хозяин (или же раб?) ее думал в данный момент времени лишь об одном — как бы только не подвернуть ногу, ступая по каменным плитам подземелья…

Итак — осторожно, чтобы не подвернуть ногу, ступая по выщербленным каменным плитам подземелья, я шел и думал еще и о том, что, вполне возможно, это мои последние шаги не только по коридорам и подвалам Волчьего замка, а и земли вообще. Ну а уж сколь веселы такие мысли — можете представить, хотя, странное дело: я словно бы перешел уже в своем измученном бедном сознании некий рубеж, отделяющий страхи и чаяния человека, пребывающего в обыкновенном мире, от помыслов и желаний — я даже не скажу — человека, а просто — существа, вышедшего, может быть даже — выпавшего, и физически, и духовно з а грань сущего, — точнее, обыденной и всем привычной земной доли этого сущего, так как — теперь я в этом уже не сомневался ни капли — наша повседневная, такая обыкновенная и рутинная жизнь в мире, где дважды два всегда равняется четырем, а объем тела, погруженного в жидкость, обязательно равен объему этой самой вытесненной им из сосуда жидкости, — эта жизнь является лишь частью, крохотной, ничтожно, микроскопически малой толикой Бытия и, на счастье или беду свою, я — Я! — эту грань преступил… Я преступил ее и теперь думал о том, что если это действительно последние мои шаги в э т о й жизни, то, возможно, и первые — в т о й, где — самое главное — я смогу — Вечно! Вовеки! Всегда! — видеть е е, такую нечеловечески прекрасную и такую недосягаемую для меня нынешнего Лорелею…

Наверное, тогда я был уже в некотором роде полупомешанным, но, честное слово, друзья, дай вам бог пережить хоть однажды, хоть раз подобное помешательство, и дай вам бог пусть однажды хотя б на мизинец приблизиться к тому состоянию духа и плоти, которое овладело всем моим существом в те мучительные и одновременно сладостные минуты.

…А Карл неожиданно свернул направо, затем влево, потом снова направо, а потом я перестал запоминать дорогу, потому что совершенно запутался в бесчисленных закоулках и переходах мрачного лабиринта.

Наконец где-то впереди забрезжил голубоватый неяркий свет, и вскоре уже мы вошли в темный, угрюмый зал, на каменных стенах которого, прикрепленные длинными тонкими цепями, висели плошки с едва тлеющими, но зато очень здорово чадящими маленькими лампадами.

Карл вдруг остановился. Я последовал его примеру и принялся озираться по сторонам, однако свет от лампад был слабым, и я сумел разглядеть только дверь, расположенную левее конца коридора, по которому мы сюда пришли, и далее, у противоположной стены, какую-то огромную, черную, как мне показалось, каменную глыбу, водруженную на метровой высоты постамент. А в нескольких шагах от нас стоял темный закопченный раскоряченный треножник, и в венчавшем его покрытом налетом зеленоватой окиси и непонятными выпуклыми значками круглом сосуде тоже еле тлел слабый фиолетовый огонек.

Я вопросительно поглядел на Карла, ожидая каких-либо дальнейших указаний, но он словно вообще позабыл о моем существовании. Лицо его еще более заострилось, беспокойный взгляд затуманился — теперь он, казалось, смотрел куда-то прямо перед собой — и ничего не видел, настолько пустыми и отрешенными стали вдруг его светлые, стальные глаза. Карл будто впал в гипнотический транс: тонкие руки мелко дрожали, на белом лбу выступили капли пота — и неожиданно он резко повернулся к треножнику и швырнул в зеленый горшок горсть какого-то серого, мелкого как пудра порошка.

В следующий миг я подумал, что наступил конец если уж не света, то мой наверняка — под темные своды вихрем взметнулся ослепительный огненный столб, и все вокруг моментально заволокло клубами удушливого густого дыма. Из глаз ручьем хлынули слезы, горло словно сдавили безжалостные железные пальцы — я закашлялся и отчаянно замахал руками, почувствовав себя слепым и совершенно беззащитным посреди этой зловонной, непроницаемой, смрадной бурой завесы.

Но, видимо, в планы Карла не входило убивать меня столь эффектным и экстравагантным способом, потому что уже через несколько секунд проклятый туман начал рассеиваться, дышать стало легче, а вскоре я уже различал все вокруг так же ясно, как и вначале, даже еще отчетливее, потому что огонь в плошках на стенах и в сосуде на треножнике разгорелся ярче, масло шипело, искрилось и с треском брызгало во все стороны, так что, когда ко мне окончательно вернулась способность нормально дышать и соображать, я увидел прислонившуюся к низкой двери в стене Эрцебет, Карла, все так же стоящего возле треножника с нелепо вскинутыми вверх руками, и… то, на что он сейчас так внимательно и напряженно смотрел.

Проследив за направлением его взгляда, я застыл как вкопанный. Управляющий глядел в глубь зала, на ту бесформенную, лишенную каких-либо четких очертаний, как мне показалось сперва, глыбу, высившуюся на своем пьедестале в правой, затемненной стороне подземелья. Однако глыбой это нечто мне показалось, повторяю, вначале, а теперь… теперь я видел какую-то аморфную, шевелящуюся и вздрагивающую массу, наглухо задрапированную большим куском тяжелого серого полотна.

Карл продолжал пребывать все в той же скорченной, неестественной позе, но вдобавок начал еще и громко и бессвязно бормотать что-то себе под нос. Вскоре бормотание его перешло в крик, и я вдруг подумал, что слышал уже подобные звуки — в ту жуткую и незабываемую ночь, когда сидел с Лорелеей в кустах, ожидая ее сигнала, чтобы вонзить острый осиновый кол в сердце старого оборотня. Тогда еще несколько омерзительных черных клобуков пели у гроба дворецкого в такт ударам бубна обнаженной женщины в звериной маске…

Стоп! — я оглянулся. Ну конечно, и как только раньше не догадался — это же была она, Эрцебет… Эрцебет, которая стояла сейчас у стены и, бессильно уронив голову на грудь, медленно и монотонно раскачивалась под леденящие сердце гортанные вопли Карла.

И вдруг, оборвав свой ужасный вокал, управляющий стремительно обернулся ко мне, и его искаженное мучительной судорогой бледное лицо было настолько зловещим, что я невольно попятился.