Император засмеялся – уже во второй раз. Хороший для меня знак. Владыки добры к тем, кто их развеселил.
– Так ты жрец, – повторил Порфирий. – Ведомы ли тебе загробные тайны? Только не лги.
– Некоторые ведомы, – ответил я. – Некоторые нет.
Порфирий указал на фреску.
– Посмотри на этот рисунок. Видишь лягушек?
– Да, господин.
– Что ты о них думаешь?
– Это сцена из знаменитой греческой пьесы, – ответил я. – Нарисовано с великим искусством. Что и неудивительно для твоего дома.
– Нет, – сказал император. – Как ты это понимаешь? Кто эти лягушки? И почему они наполовину люди?
– Когда в театре дают Аристофана, господин, лягушками наряжают хор. Я сам видел в Афинах, как их одели в зеленые хитоны и маски, и они квакали свое «брекекекес-коакс-коакс»…
– Возможно, – махнул рукой Порфирий. – Но я не про то, как эту пьесу ставят, а про то, на что она указывает. Быть лягушкой на загробной реке. На реке, отделяющей мир живых от мира мертвых… Интересно, да?
Я не понимал, куда он клонит, и это было тревожно. Когда перестаешь понимать, чего хочет цезарь, уподобляешься мореплавателю, несущемуся в тумане навстречу скалам.
– Как ты думаешь, что эти лягушки едят?
– Что едят? – переспросил я. – Не знаю, господин. Наверно, то, чем вообще питаются лягушки. Всяких мух, жуков.
– Какие жуки на Ахероне? – сморщился император. – Это же загробная река.
В споре с цезарем пуще всего опасайся победы… Дураком показаться не страшно. Наоборот, может выйти большая польза.
– Ну… Это выше моего разумения, господин.
– Все-таки скажи, что тебе кажется.
– Наверное, не настоящие жуки. Не такие, как здесь… А! Понял! Души жуков и мух.
Порфирий довольно засмеялся.