– Почему?
– Потому что Бог есть главное противоречие. Божественное противоречие. Ошибка, становящаяся истиной. Истина, становящаяся ошибкой… Где Бог, там всегда зияет какая-то огромная несуразность. Не зря жрецы Египта говорили: «Верую, ибо дико». Я пытаюсь уловить именно эту абсурдную тайну. Или, вернее, намекнуть на нее, потому что уловить ее неводом слов трудно – можно лишь бросить его туда, где увидел мерцание… Понимаешь теперь, о чем мой главный опус?
– Нет, – сказал я.
– Отлично, – засмеялся Порфирий. – Значит, до тебя правда начинает доходить.
Дальше мы шли молча.
И вот ты перед нами, вечерний Элевсин. Прибежище тайны, горящая в ночи лампа, обещание богов, простертая к смертному длань Деметры…
Мы вступили в городок совсем буднично, и я не заметил в звездном небе никаких знаков. Мы не пошли к Телестериону сразу, а направились в городской мансий.
Это был большой и богатый постоялый двор, где ночевали паломники. Он оказался почти пуст. Если хозяева и слуги поняли, кто мы, они сделали вид, что это им неизвестно. До Телестериона отсюда было рукой подать. Порфирий сказал, что с улицы можно увидеть край его крыши.
Нам подали сыра, хлеба, оливкового масла и фиг – все это после дня ходьбы было невероятно вкусным.
Мы разошлись отдохнуть по своим комнатам. Затем Порфирий принес мне еще одну свою книжицу.
– Ты хотел прочесть про музыку, – сказал он с улыбкой. – Я как раз написал недавно об этом предмете пару слов.
Читать, конечно, следовало немедленно.
Это варварское имя ничего не скажет римлянину – я сохраняю его для вечности по сугубо личной причине.
Так случилось, что с промежутком в сорок пять лет я увидел в Помпеях одну и ту же труппу музыкантов, выступавшую между гладиаторскими боями.
Вы знаете, конечно, этот тип бродячих музыкантов, подрабатывающих в провинциальных цирках, а если пригласят – в богатых домах по соседству. Тронут сердце печальной нотой, потом выйдут за порог, тут же украдут хозяйскую овцу, и Афродите одной известно, что с ней сделают, перед тем как зарезать и съесть. Я на таких насмотрелся, когда был легатом в Дакии – доходили к нам и из Испании, и из Италии. А эти приехали из Британии.
Первый раз я увидел их молодыми, с только пробивающимися бородками и длинными, до плеч, волосами по обычаю тех дней. Юные варвары вышли на арену – но не для боя и смерти… Приехали петь.
Они вели себя на арене так, словно на зрительских трибунах не было ни меня, ни центурионов, ни двух дюжин римских всадников. И сенатора Гавла в центральной ложе они тоже как бы не заметили. Но актерам ведь можно все – мы прощаем им непочтительность за умение достучаться до наших сердец.
Поначалу мы даже не смотрели на варваров и болтали в ложе о своем – о городских делах, приграничных войнах, о бойцах, ожидавшихся на арене следом (среди них был испанец Клит, дравшийся кривым кавалерийским мечом и смело выходивший против любого гладиатора – его боготворили, тем более что был он свободным и сражался по своей воле).
Музыканты долго возились с барабанами и загадочными черными ящиками (говорили, что в них прячут котов и собак, издающих во время действа дикие и тревожные звуки). Потом они стали щипать струны, понемногу наполняя арену странными северными мелодиями, но никто не понимал еще, играют они или только готовятся. И вдруг один, похожий на Гектора с потолочной росписи во дворце Домициана, запел по-гречески.
Голос его, молодой и сильный, привлек мое внимание и помог узнать в дребезжании горшков, трещеток и других приспособлений, используемых варварами вместо музыкальных инструментов, тягучую мелодию.