– Не будет в Господе единения, если степенной посадник с тысяцким станут смотреть в разные стороны. Тысяцким станет мой Ондрей, это уже решено.
Каменная дернула углом рта, но сдержалась. Подумала-подумала:
– Тогда пусть вечевые дьяк и подвойский будут мои.
На это Борецкая коротко, зло хохотнула:
– Ишь, хитра! Обе печати заполучить хочет! Этак ты от имени веча любой указ состряпаешь!
Вечевой дьяк и подвойский каждый имели свою печать, и без них обеих ни одна важная грамота не считалась действительной.
– Давай так, Марфуша, – примирительно молвила Ефимия. – Дьяком останется твой Назар, а подвойского уступи. Гляди, Настасья: одна печать твоя будет, и коли ты с чем не согласишься, делу хода не дастся. Это много. Большего не проси, не в том ты ныне положении.
Григориева задумалась в третий раз, совсем надолго. Наконец горько покачала головой.
– Щедры вы, сестры ненаглядные… Да с ножом у горла не поторгуешься. Ладно. Подвойским завтра же поставите Захара Попенка. А клятву свою я помню. Я ее не ради вас, а ради Новгорода давала. Начинайте тайные переговоры с Казимиром и с псковской Господой. Как сладитесь – возьмусь за дело я. В орду пошлю ловкого человека с дарами. К Андрею Углицкому и Борису Волоцкому съезжу сама… И всё, жены. – Она тяжело поднялась. – Последняя это наша встреча. Хватит, набеседовались. Прощайте. Вам победу праздновать, мне сына хоронить.
Григориева, не попрощавшись, ушла; Борецкая отправилась праздновать победу, позвала Шелковую с собой, но Ефимия отговорилась ломотой в висках. Голова и правда болела, но пуще того не заохотилось слушать хмельное бахвальство Марфиных подручных. Нынешняя трудная победа была ее, Ефимьиных рук дело.
Воротилась домой, пешком. На Великом мосту, кутаясь в легкую шубу из белой лисы, оглянулась назад. Там уныло темнела Торговая сторона, даже огни не горели. Все, кто обрадовался Марфиному торжеству, ушли на Софийскую гулять и угощаться, остались только побитые. Что ж, так оно всегда бывает: что одному радость – другому горе, теми дровами топится печка жизни.
Уже дома, прежде чем идти на свою половину, зашла к Ондрею. Он не спал, дожидался.
– Ну что? Вышло? – спросил с тревогой и надеждой.
– Да. Не заспорила даже. Быть тебе тысяцким.
Муж просиял, прижал Ефимьины руки к груди, стал их целовать, приговаривая:
– Умница моя, всех обвила, всех перегнула…
Еще б ему не радоваться. Быть степенным тысяцким покойней и прибыльней, чем посадником. Верши себе торговые суды, разрешай купеческие споры. Всем нужен, всяк хочет угодить, и от опасных дел далеко. В самый раз для Ондрея.
– А что Каменная? – Горшенин поежился. – Ты Шкирятину голову-то видала?
Ефимия пожала плечами:
– Что мне на ужасы смотреть? – Устало потерла глаза. – Настасья, конечно, мстить будет. Она по-ветхозаветному живет – око за око. Жалко ее дурачка-сына, но ему на том свете, я чай, лучше. Если он, конечно, есть – тот свет, – задумчиво добавила боярыня. – Ты не бойся, тебе Настасья беды не сделает. Ей нужно будет наказать меня, а какая у нас с тобой любовь, ей известно. Вот дочь надо услать из города. Пошли-ка зятька куда-нибудь по тысяцким делам. В Любек, что ли, на наше подворье. А когда покончим с Москвой и Настасья станет не нужна, молодые смогут воротиться.