— К чему ты это?
— Вот и в работе у нас разные побуждения. Мне нравится помогать людям, которые ни за что ни про что попадают в переплет. Люблю, когда добро торжествует. Фразочка прямо как из комикса, но я от чистого сердца. А тобой движет желание искоренять зло. Да нет, мне тоже приятно, когда какому-нибудь мерзавцу дадут по шапке и заставят плакать горючими слезами. Но для меня это не так важно, как для тебя. И ты тоже с радостью помогаешь невинным, попавшим в беду, но у тебя это на втором плане, главное — кого-нибудь прищучить. Наверно, так ты даешь выход своей ярости, которую вызвало убийство матери.
— Бобби, если мне вздумается разобраться в своих мыслях и чувствах, я буду искать помощи в кабинете психоаналитика, а не в сортире.
Когда Джулии было двенадцать лет, ее мать оказалась в числе заложников, захваченных преступниками при ограблении банка. Бандиты одурели от наркотиков и не знали жалости. Из шести заложников в живых остался лишь один. Этим счастливцем была не мать Джулии.
Бобби отвернулся к зеркалу, словно не решался взглянуть жене в глаза.
— Я веду вот к чему. Сейчас ты вдруг начинаешь рассуждать, как я. Это не к добру. Ты нарушаешь равновесие. Так наш союз потеряет прочность, а ведь только благодаря ей мы и держимся. Держимся и побеждаем. Тебе приглянулось это дело потому, что оно такое увлекательное, есть над чем поломать голову. И еще тебе жаль Фрэнка, ты хочешь ему помочь. А где же твоя обычная ярость? Почему она молчит? Я тебе скажу почему. Ей не на кого выплеснуться. Злодеев-то нет. Правда, Фрэнк уверяет, будто в ту ночь за ним кто-то гнался, но как знать, не померещилось ли ему. В общем, злодея под рукой не оказалось, ярость молчала, и пришлось мне самому и так и эдак тебя уламывать. И что же? Теперь ты меня уламываешь! Что-то тут не так. Ни к чему хорошему это не приведет.
Джулия внимательно выслушала этот монолог, глядя в глаза мужа, отраженные в зеркале, и заметила:
— Нет, не из-за этого ты беспокоишься.
— Чего ты?
— Ты же мне просто зубы заговариваешь. Что тебя тревожит?
Бобби сверлил глазами отражение жены, но она выдержала его взгляд.
— Ну расскажи, Бобби, — улыбнулась она. — У нас ведь нет друг от друга тайн.
Бобби в зеркале казался жалким подобием Бобби настоящего. Настоящий Бобби, ее Бобби, — сильный, жизнерадостный, энергичный. Но из зеркала на нее смотрел бледный, почти сломленный человек, осунувшийся от постоянной тревоги.
— Расскажи, — не отставала Джулия.
— Помнишь прошлый четверг? Утром мы проснулись. Дул «санта-ана». Мы занялись любовью. Помнишь?
— Помню.
— Вот после этого… у меня появилось странное, жуткое предчувствие, что я потеряю тебя, что в этом ветре кроется какая-то сила, которая подбирается к тебе.
— Ты мне говорил, когда мы сидели в «Оззи» и болтали о музыкальных автоматах. Но буря кончилась, и никто меня не утащил. Вот она я — цела и невредима.
— В ту же ночь мне приснился страшный сон. Да так отчетливо, прямо как наяву.
Бобби рассказал Джулии про домик у океана, про музыкальный автомат на сыром прибрежном песке, про громоподобный внутренний голос, твердивший: