Щёки бравого кадета вспыхнули, словно под огнемётной струёй. Горло перехватило, и он вообще не смог ничего ответить.
Аристов понимающе похлопал его по плечу и поднялся.
– Не стану мешать, господин кадет-вице-фельдфебель. Впрочем, уже не кадет. Забегу вперёд – вся наша первая рота получила лично от государя особую милость – досрочный выпуск и производство в чин прапорщика. Вот, держи. – Рядом с белым конвертиком легла пара новеньких погон – красно-чёрные, с одним серебристым просветом, на нём – звёздочка прапорщика; выше, в чёрном поле, адамова голова со скрещёнными костями.
Две Мишени вышел; Фёдор поспешно схватил письмо великой княжны, пальцы его дрожали.
Она написала ему! Написала первая!.. Ему, простому кадету… то есть уже прапорщику, но всё равно простому!
Он долго не мог решиться вскрыть конверт. Даже просто разорвать его казалось невообразимым кощунством.
…Поэтому сперва он долго точил перочинный ножик. Потом, не дыша, поддел острием сургучную печать на клапане, осторожно отделил её от бумаги. Из раскрывшегося, точно крылья бабочки, конвертика выпал слегка надушенный листок.
«Любезный другъ мой Ѳёдоръ Алексѣевичъ
Фёдор Солонов осторожно сложил письмо, с величайшей бережностью вернул обратно в конверт.
Она ему написала! Великая княжна! И нет, она не «снизошла», она обращалась к нему как к равному!
Сердце у него бешено колотилось.
Правда, перед мысленным его взором тотчас же появилась Лиза, Лизавета Корабельникова, глядевшая на него с грустью и молчаливым укором. «Что, побежал, едва только поманили? – казалось, говорит её взгляд. – Всё забыл, кадет Солонов, дружбу нашу забыл? И поцелуй наш, первый и для тебя, и для меня – тоже? Всё ради одного взгляда великой княжны? Только потому, что она – внучка императора и дочь наследника престола?»
Щёки Фёдора пылали. Как быть, что делать? Не ответить великой княжне – никак нельзя, невозможно! А ответишь – предашь этим Лизу. Конечно, можно сказать, мол, ни я ей, ни она мне ничего не обещали, клятвы верности не давали. Севка Воротников вообще об этом не задумывается, и меньше трёх возлюбленных разом у него не бывает.
Это Воротников, ему можно, упрямо подумал Фёдор. А мы, Солоновы, мы – другие. Пусть они с Лизой не сказали друг другу никаких слов, он будет ей верен, он – её рыцарь. Будет верен до того момента, пока она сама не скажет ему, что хочет и будет с другим. А пока…
Охваченный приступом решительности, он сел на койке. Встал, почти не ощущая боли, и отправился на поиски пера с чернильницей.
Таковые нашлись в сестринской. Всё та же немолодая сестра милосердия улыбнулась Фёдору.
– Домой письмо? Это правильно, любезный кадет. Мать небось все глаза выплакала…
Отчего-то Фёдор не смог соврать.
– Мама и сёстры в Гатчино остались, под большевиками. Что с ними, неведомо. А отец был с гвардией, под Стрельной… тоже никаких вестей.
И в этот миг, сказавши, в общем-то, совершенно не новые слова, Фёдор вдруг пошатнулся. Реальность нахлынула жуткой чёрной волной, пробив те незримые дамбы, что возводило его сознание, уберегая от худшего: а ведь очень может быть, что ни отца, ни матери, ни сестёр, ни няни уже нет в живых. И кота Черномора тоже нет. Он, конечно, мог спастись, но как выживать толстому, ласковому и ленивому домашнему любимцу глухой снежной зимой?..