Люди вокруг шумели, говорили о чем-то, просили снять друг друга на фоне достопримечательностей, разгоралась подсветка Зимнего дворца — но я не слышала их, не видела их. Мой мир был рядом — всего в каких-то двадцати метрах.
Шаг, еще шаг.
Тихо, очень тихо. Очень медленно. Еще никто и никогда не крался так осторожно, как я, ни один хищник в джунглях, ни один убийца в темном переулке. Шаг. Видение не тает — вот он, живой, как и прежде, двигающийся, дышащий, настоящий.
Шаг, и еще шаг, и еще один.
Он улыбнулся, обнажив белые зубы, и внутри что-то отдалось такой болью, что впору падать на землю.
Шеф еще только начал разворачиваться в мою сторону, его глаза еще только скользнули по моему лицу, узнавая, — а я уже сомкнула руки у него за спиной, свела намертво замком, вцепившись в него, вжавшись всем телом, зарывшись лицом в рубашку, впившись пальцами в прохладную ткань плаща.
Всё.
Я прикрыла зудящие глаза мгновенно отяжелевшими веками и позволила себе, наконец, выдохнуть.
— Ого.
Я вздрогнула. Не может быть.
Голос плетью стегнул по спине, заставляя кровоточить все сознание.
Очень медленно я обернулась.
Рядом, всего в паре шагов, такой же, как и раньше, только худой и небритый, перекинув куртку через руку, совсем черный в свете разгорающихся фонарей и подсветки Дворцовой, чуть улыбаясь обветренными губами, — стоял Оскар.
11
Шефу редко снились кошмары. Точнее, почти никогда. Пару раз за несколько тысяч лет — разве это считается?
Он видел Черну — точнее, то, что от нее осталось. Карцер три на три метра — едва войти и развернуться. Стальные стены без окон, без единой щелочки. Тяжелая железная дверь на механическом засове с забранным решеткой окошком почти у самого потолка.
Дверь открывается, и в камеру входят трое мужчин. Один — молчаливый альбинос — встает у двери, совершенно безучастный. Второй, явно главный, остается у дальней стены, наблюдая. И третий. Самый молодой. На вид — не больше тридцати. Кожа у него очень белая, а волосы очень черные. Они встают полукругом, и самый молодой произносит какую-то резкую фразу на чужом языке.
И тогда она разгибается — медленно, осторожно, предчувствуя удар, которого еще нет. Ожидая удара, привыкнув к тому, что он есть.
Она очень худая — под кожей выпирают ребра, волосы кое-как сострижены, вместо одежды — испачканная майка и какие-то короткие штанишки. Она сидит на полу и дрожит, боясь поднять взгляд. Тот, что моложе, ведет допрос — и получает нерешительные, сбивчивые ответы. Шеферель ничего не слышит, он только видит, как после каждого ответа черноволосый произносит: «Неверно» — и бьет ее с размаху по лицу тыльной стороной ладони. Черна дрожит и съеживается после каждого удара.
Старший наблюдает, альбинос просто ждет.
ebooksa