Двери в полночь

— Однажды они напали на нас, Черна. Собрались и напали. Это было настолько немыслимо, что мы даже не думали о защите. У нас не было ничего, чтобы защититься — кроме нас самих. Конечно, любой член нашей семьи сам по себе уже являлся грозным оружием, но они опоили нас… мы едва могли проснуться. И едва могли сопротивляться…

Шеферель замолчал, прикрыв глаза. Я сжала его руку, казавшуюся сейчас безжизненной, холодной, фарфоровой.

— Ты не должен…

Он резко мотнул головой:

— Нет, я хочу, чтобы ты знала все. В конце концов, я так давно никому этого не рассказывал…

Я кивнула, а он вдохнул и медленно продолжил:

— Я уже не помню подробностей. Точнее, я не могу не помнить, просто память отказывается мне их показывать. Может быть, я даже сам так сделал… Я был очень молод тогда, Чирик… В тот день я ночевал в деревне, у меня была там подруга — только поэтому меня и не убили. Не заметили. Те, чужие, не знали меня в лицо. Когда я прибежал к дому, все уже было кончено. Вся моя семья была смертельно ранена. Они умирали… А люди… они стояли, торжествуя. Один из них сумел забраться внутрь и поставил ногу на горло отцу…

Шеферель снова замолчал, прикрыв глаза, и я увидела, с каким трудом он сглотнул.

— В тот день я убил. Много. Это не были мои первые жертвы, знаешь, я и до этого охотился, но не на людей. Не так. Часть из них успела сбежать, как я потом узнал, но те, что были там… Все они были мертвы, Черна, и некоторые достигли этого очень небыстро… И если ты спросишь, сожалею ли я…

— Не спрошу, — прошептала я пересохшим горлом. Но Шеф как будто не слышал меня. Он полностью ушел в свои воспоминания и сейчас просто озвучивал то, что снова вставало перед его мысленным взором:

— Когда все люди умерли, я бросился к своей семье. Они еще были живы — нас трудно убить сразу, но можно обездвижить. Люди успели собрать часть их крови, и сколько я ни искал ее, так и не нашел… Знаешь, мы очень не любим умирать на виду. И они… — Он снова прикрыл глаза, а я сжала его пальцы, как будто это могло помочь или как-то изменить уже совершившееся прошлое. — Они собрали последние силы и ушли. В те места, которые любили, — чтобы умереть там. А я остался один в нашем доме, заваленном трупами и кровью. Мне хотелось рваться следом, но я знал, что это будет неправильно.

Знаешь, Чирик, мы никогда толком не принадлежали этому миру, материальному. Наверное, мы дети того изначального тумана — я сам не знаю толком. Да, есть вещи, которые не знаю даже я. Когда они умерли… Я не нашел ни одного тела. А я искал. Я хотел похоронить их, хотел, чтобы мне было куда приходить год за годом, век за веком. Но у меня ничего не осталось. Я не знал, как умирают существа моего племени. Этого никогда не случалось, понимаешь? Мы не умираем от старости, для нас вообще нет такого понятия! Мы становимся только сильнее! — Голос его сорвался почти на крик, как будто он до сих пор пытался убедить реальность, что те смерти были ошибкой, что на самом деле это невозможно.

— Я остался один среди песка и двух разоренных деревень. Там не было ни одной живой души. Не знаю, сколько времени я провел там, просто сидя и пытаясь понять, что делать дальше… Наверное, долго. Но время шло, и я почувствовал, что меня начинает засасывать. Я остался последним представителем своего племени в этой реальности, и она пыталась утащить меня. Когда мы были все вместе, мы перевешивали фактом своего существования. А теперь… я был ошибкой, и мир старался ее уничтожить. Из последних сил я принял тот образ, в котором появлялся в деревне, и ушел из тех мест раз и навсегда.

С тех пор прошло много лет, Чирик. Так много, что мне сложно тебе рассказать. Менялся климат, менялась форма континентов. Люди разрослись и стали жить по всей планете. Сначала я убивал их, как только видел, но потом справился с собой. Потом они стали строить города. Города появлялись и исчезали, захватывались и отвоевывались… Некоторые просто исчезали с лица земли раз и навсегда, но некоторые — оставались. Для людей проходили годы, но я видел это иначе. И знаешь, что я увидел? Люди строили свои города повсюду, но обязательно один стоял там, где умерла моя мать. И его осаждали страшнее всего и защищали отчаяннее всего. Я проверил другие — там было то же самое…

Шеферель поднял на меня глаза:

— Ты знаешь эти города и сейчас.

Я невольно ахнула.

— Я не знаю, что именно произошло, но… Мне кажется, когда они… умерли, из них высвободилась та сила, которой мы заставляли людей любить нас и быть преданными. Понимаешь? Я знаю, звучит безумно. Но… я думаю, что люди строились там раз за разом, потому что чувствовали это.

— Погоди, — я попыталась осознать все услышанное, — ты хочешь сказать, что люди строят свои города в тех местах, где умерла твоя семья, потому что до сих пор испытывают действие того… заклятия?

Шеферель еле заметно дернул плечами: