«Ночь, когда она умерла»

– Где ты училась танцевать? – поинтересовался я.

Нура, чуть прищурившись, смотрела на сцену.

– Не поверишь, но меня никто не учил танцам. Просто в какой-то момент – я тогда была очень маленькой – я поняла, что хочу танцевать. Тело будто само подсказало мне. А потом я наблюдала за тем, как танцуют другие, и пыталась повторять это самостоятельно.

– Это похоже на мою историю. С одним отличием – мама за меня решила, что я должен заниматься танцами профессионально. Сначала я ненавидел уроки танцев, потому что мне хотелось играть в футбол. А потом понял, что одно другому не мешает. Правда, футбол со временем себя изжил. У меня никогда не было желания самоутвердиться, особого азарта и удовлетворения от побед я не испытывал. А танец для меня всегда был, прежде всего, творчеством, способом выразить свои чувства.

– О, понимаю! И, пожалуй, соглашусь. – Она коснулась моей руки и улыбнулась. – Приятно найти родственную душу. Хотя, конечно, танцор всегда поймет танцора. Я думаю, что есть два основных способа выразить себя: творчество – танец, в нашем случае – и секс.

Нура подняла голову и посмотрела на меркнущие лампы – в такой час мы избавлялись от лишнего света, оставляя только приятные для души и глаза красноватые лампы, с которыми у большинства посетителей ассоциировалась атмосфера клуба.

– У вас тут так уютно. Колетт много рассказывала мне о вашем клубе. – Она сделала затяжку и протянула мне трубку, но в последний момент снова забрала ее. – А что же во второй половине, о которой не принято говорить вне этого заведения?

– Хочешь посмотреть на вторую половину?

– В следующий раз.

Сегодня комнаты наверху выглядели странно: красные плафоны освещали только одну половину комнаты, а во второй царил сумрак. Скорее всего, это было связано с происходящим во второй половине клуба – Адам не успел рассказать мне, что он придумал на этот раз, а я по причине плохого настроения не поинтересовался. Теперь меня разбирало любопытство, в котором была доля облегчения – в темной половине комнаты находилось, в том числе, и окно, рядом с которым я в прошлый раз увидел Беатрис.

Хотя о Беатрис я думал в последнюю очередь, потому что опиум брал свое, и небольшая коробочка с оставленной в ней иглой еще не опустела. Этого было достаточно для того, чтобы заставить себя забыть об окружающем мире до завтрашнего утра. Я сидел в кресле и наблюдал за танцем Нуры. Она перебрала несколько дисков в проигрывателе и, то ли случайно, то ли намеренно поставив «One Caress», воспользовалась игрой красного света и тени, напомнив мне эротическую богиню с привезенной мной из поездки на Кипр курильницы. Образ довершал повисший в безветренном воздухе опиумный дым.

– Хочешь потанцевать со мной? – предложила она, протянув мне руки.

Я поднялся из кресла, но Нура подняла руку, делая мне знак остановиться.

– Но только с одним условием. Я завяжу тебе глаза.

– О нет, нет. Я не люблю такие игры. Я предпочитаю…

– … смотреть. Я знаю. Потом ты посмотришь, обещаю.

Почему-то я подумал о том, что танцорам на репетициях завязывают глаза для того, чтобы они «посмотрели в душу», а также чтобы научились лучше чувствовать партнера и танец. Разумеется, танцевать с завязанными глазами было неудобно. Но скоро я понял, что смысл заключался не в танце.

– А теперь, – услышал я над ухом голос Нуры, – попробуй меня найти.

Я обычно хорошо чувствовал чье-то присутствие рядом, но поймать Нуру оказалось не так-то легко. Как только я касался ее, она ускользала, оставляя мне один из предметов своей одежды. В какой-то момент я взял ее за запястья и уже был уверен в том, что вышел из этой схватки победителем, но Нура ловко вывернулась и оставила у меня в руках свои перчатки.

– Я сбился со счета, – рассмеялся я, когда она отдала мне свою цепочку. – Когда я могу признать свое поражение, оставив при этом незапятнанной свою честь?

Как и в самом начале, Нура оказалась у меня за спиной. Она сняла с моих глаз повязку и убрала ее, проведя шелком по моей шее.

– Уже сейчас, – сказала она. – Но я буду рада, если ты захочешь взять реванш.