Савва знал. Всем, что у него было: выгодными заказами от партийной верхушки, мастерской в центре, востребованностью и обласканностью власть имущими, — он был обязан тестю. В этом циничном мире талант больше ничего не значил. Талантливые гнили в лагерях, прозябали в заштатных Домах культуры, продавали душу за возможность жить тихо и незаметно. Савва не хотел быть незаметным! Теперь, когда он чувствовал в себе невероятную силу, ему хотелось заявить о себе на весь мир, за шкирки притащить глупых и никчемных людишек к подножию настоящего искусства.
У него бы непременно получилось. Он добился бы своего рано или поздно, вопреки всему и назло всем, но его планы спутало нечто гораздо более страшное и грозное, чем товарищ Штерн. Война, давно ожидаемая, но все равно грянувшая внезапно, изменила всю его размеренную жизнь. Искусство больше никому не было нужно. Стране требовались снаряды, новые танки, новые самолеты и новые солдаты. Всеобщая мобилизация… Всеобщая!!!
Нет, Савва не боялся умереть. Он, еще в юности познавший красоту смерти, боялся другого… Отступиться! Остановиться в самом конце пути, перед дверью, которая вот-вот распахнется, отречься от всего, что бередит ум и душу! Его место в мастерской, его орудие — молоток и зубило, его призвание — воскрешать мертвый камень. А война… война обойдется без него.
Тесть выслушал Савву с многозначительной усмешкой, этому солдафону были неведомы терзания души, долг перед родиной он воспринимал слишком буквально. Савва злился на себя, ненавидел Штерна, нарочно не желавшего избавить его от унизительных объяснений и просьб, но продолжал говорить.
— Жалкий трус! — Тесть с неожиданной для его тщедушного тела силой рубанул кулаком по столу. Савва вздрогнул, но не от страха, а от омерзения. Как же гадко, когда миром правят вот такие… товарищи Штерны! — Бронь тебе нужна? Червь!
Он едва не сорвался, едва сдержался от невыносимо острого желания вцепиться тестю в горло, зубами грызть эту неуемную, ничтожную тварь, посмевшую обозвать его червем. Он бы, наверное, и впился, и грыз бы, захлебываясь прогоркшей, застоявшейся кровью Штерна, если бы в этот самый момент в комнату не вошла Анна.
— Папа, что-то случилось? — В ее взгляде были тревога и еще что-то странное, ранее неведомое. — Вы сейчас про фронт, да?
— Не волнуйся, солнышко! — Волчий оскал Штерна сменила отеческая улыбка. — Только не волнуйся…
— Сейчас все говорят про фронт, про войну. Это ведь скоро закончится, да, папа?
— Закончится. Непременно закончится! Собственно говоря, я потому здесь… — Штерн замолчал, и в глазах его мелькнула самая настоящая растерянность. — Я сказать хотел… предупредить. Аннушка, ты же понимаешь, какое сейчас сложное время. Понимаешь, что стране нужен каждый, кто способен держать оружие в руках. Для победы.
Ладони взмокли от ненависти и стыда. Савва вытер их о брюки, с вызовом посмотрел на ненавистного Штерна. Стране нужны его руки? Ну что ж, он готов! Он никогда не был трусом и никому не позволит…
— Аннушка, я ухожу на фронт. — Штерн смотрел лишь на дочь, Савва как будто перестал для него существовать.
— Когда? — Анна тяжело, по-старушечьи, присела на стул, вынула из прически серебряный гребень, принялась бездумно расчесывать им волосы. — Папа, когда? — повторила уже другим, решительным голосом.
— Рапорт уже подписан, значит, через несколько дней. Но ты не волнуйся, девочка, Савелий останется с тобой. — Быстрый взгляд в сторону Саввы, многозначительная ухмылка. — Я об этом позабочусь. А ты сделаешь все возможное и невозможное! — Указательный палец уперся в грудь Саввы.
До чего ж мерзко! До чего унизительно! Он должен пресмыкаться перед этим ничтожеством. Не ради себя, ради идеи и предназначения. Возможно, когда-нибудь люди его поймут…
— Савва, ты останешься со мной? — В голосе Анны странная смесь радости и разочарования, а пальцы растерянно поглаживают серебряный гребень.
Глупец! Как можно рассчитывать на понимание чужих людей, когда собственная жена — муза! — отказывается его понимать…
— Так будет лучше, Аннушка! — Штерн, ненавистный и презираемый Штерн, вдруг пришел ему на помощь. — Я не могу оставить тебя одну, я доверяю Савелию, он за тобой присмотрит. Все будет хорошо, девочка. Эта война ненадолго.
Он врал. Врал в каждом сказанном слове. Савва чувствовал это вранье шкурой. Нет доверия, вера в любовь попрана, война не закончится быстро… Но самое страшное — свет, тот самый, питающий Савву свет, померк, сделался глуше и беспокойнее. Как когда-то с Прасковьей…
Нет! Быть такого не может! Анна не такая, Анна сильная и самоотверженная. Она просто устала и расстроилась. Ей нужно отдохнуть. И все у них будет хорошо. Она отдохнет и поймет, что он прав…