Алмаз раджи

Важный дворецкий доктора хорошо знал Аттерсона и не заставил его ждать, а тотчас провел в столовую, где доктор Лэньон сидел в одиночестве за бутылкой вина. Это был крепкий, живой, краснолицый господин с гривой преждевременно поседевших волос, шумный и самоуверенный. При виде мистера Аттерсона он вскочил и протянул ему сразу обе руки. В этом преувеличенно радостном движении была доля театральности, однако доктором руководило искреннее чувство, так как Лэньон и Аттерсон были старыми друзьями еще со школьных и студенческих времен. Они питали глубокое взаимное уважение и ценили общество друг друга.

Потолковав о погоде, нотариус перешел к теме, которая так занимала и тревожила его.

– Пожалуй, Лэньон, – неожиданно заметил он, – вы да я – самые старые друзья Генри Джекила.

– Я был бы не против, если б эти друзья оказались помоложе, – со смехом заметил Лэньон, – но вы правы. А почему вы об этом упомянули? Я теперь редко вижусь с ним.

– Неужели? – удивился Аттерсон. – А я-то думал, что у вас с ним общие научные интересы.

– Так было когда-то, – последовал ответ. – Но уже более десяти лет Генри Джекил ведет себя довольно странно. Он сбился с пути, я имею в виду, с пути разума. Впрочем, я продолжаю интересоваться Джекилом по старой дружбе, но крайне редко вижусь с ним, чертовски редко. Тот ненаучный вздор, которым он занимается, – сердито добавил доктор, багровея, – право, заставил бы Дамона отвернуться от Финтия![89]

Эта вспышка вызвала облегчение у Аттерсона. «Они просто поссорились из-за каких-то медицинских вопросов», – подумал он и, будучи человеком, лишенным научных страстей (за исключением страсти к точности в формулировках документов), даже прибавил про себя: «Ну, это уж сущие пустяки!».

Дав своему другу несколько секунд, чтобы тот успокоился, Аттерсон задал вопрос, ради которого и явился к доктору:

– А вы знакомы с его протеже… неким мистером Хайдом?

– Хайдом? – переспросил Лэньон. – Нет. Никогда не слыхал о таком.

Вот и все, что удалось выяснить нотариусу, и он мог сколько угодно размышлять об этом, ворочаясь на своей огромной кровати темного дерева, пока за окнами не забрезжил рассвет. Ночь не принесла ему отдохновения и не решила множества важных проблем.

На колокольне церкви, находившейся неподалеку от дома Аттерсона, пробило шесть утра, а нотариус все еще ломал голову над этой загадкой. До сего дня загадка беспокоила только его ум, но теперь заработало и его воображение. Он беспокойно ворочался в сумраке, наполнявшем комнату с плотно зашторенными окнами; в ушах у него вновь и вновь звучал рассказ мистера Энфилда. Он воочию видел ночной город и фигуру человека, торопливо шагающего по улице; он видел, как по другой улице бежит ребенок, возвращающийся от доктора. Вот они столкнулись, и чудовище в образе человека сбило с ног ребенка и прошествовало дальше, топча дитя и не обращая никакого внимания на его стоны. Затем перед ним предстала спальня в богатом доме; в постели лежал его друг, доктор Джекил, улыбаясь во сне. Внезапно дверь комнаты отворилась, распахнулся полог кровати, спящий проснулся… Перед ним стоял человек, имевший власть даже в этот поздний час заставить его встать и исполнить все, что ему заблагорассудилось…

Всю ночь напролет нотариусу виделся один и тот же образ в двух ипостасях. И если он иногда проваливался в сон, то и тогда видел, как мистер Хайд крадется между спящими домами, как он все быстрее и быстрее, почти с нечеловеческой скоростью несется по лабиринту освещенного фонарями города и на каждом углу натыкается на несчастную малютку. Мало того: у этого образа не было лица, по которому Аттерсон мог бы узнать его; даже во сне оно расплывалось и таяло прежде, чем нотариус мог рассмотреть хотя бы одну черту.

В результате в душе Аттерсона возникло необычайно сильное, почти неудержимое желание увидеть обличье настоящего мистера Хайда. Ему казалось, что, если он хоть раз взглянет на него, покров тайны развеется или совершенно исчезнет – так, как теряют загадочность смутно видимые предметы, если их хорошенько рассмотреть вблизи. Тогда он мог бы найти объяснение странной привязанности своего друга к этому Хайду или причину его зависимости от этого человека, а может, и объяснение удивительных условий завещания доктора Джекила. В конце концов, стоило хотя бы взглянуть на то лицо, которое даже в сердце флегматичного Энфилда вызвало необъяснимую ненависть.

С этого дня Аттерсон стал частенько захаживать на торговую улочку и вести наблюдение за таинственной дверью. Нотариуса можно было увидеть там утром, до открытия его конторы, в полдень, когда деловой Лондон буквально кипел, и даже ночью, при свете мутной луны. Словом – в любое время и при любом освещении.

«Как бы он ни прятался, я все равно его увижу!» – твердил себе нотариус.

В конце концов терпение Аттерсона было вознаграждено. Стоял прекрасный сухой вечер. Легкий морозец чуть-чуть пощипывал щеки; улицы были чисты, как бальные залы; фонари, застывшие в неподвижном воздухе, рисовали четкие узоры света и теней. Около десяти часов, когда запираются последние лавки, улица становилась пустынной и, несмотря на то что невдалеке слышался гул главных магистралей, здесь царила тишина. Любой звук далеко разносился в воздухе; шаги прохожих слышались задолго до их появления.

Аттерсон уже довольно долго находился на своем посту, когда наконец услышал необычайно легкие шаги. В них было что-то странное, еще ничьи шаги не привлекали его внимания так властно. Предчувствуя удачу, нотариус укрылся под аркой ворот.

Шаги быстро приближались. Нотариус выглянул из своего укрытия и увидел человека, с которым ему предстояло иметь дело. Он был невысок, одет очень просто, но даже на расстоянии в нем чувствовалось что-то отталкивающее. Чтобы сократить путь, незнакомец пересек мостовую и, приблизившись к двору, вынул из кармана ключ, словно человек, возвращающийся к себе домой.

Аттерсон шагнул вперед и, когда незнакомец проходил мимо ворот, слегка коснулся его плеча.