Алмаз раджи

Хайд вдруг издал свирепый смешок, затем с необычайным проворством отпер дверь и исчез за ней.

Нотариус некоторое время продолжал стоять там, где его покинул мистер Хайд. Вся его фигура выражала тревогу и недоумение. Потом он медленно двинулся обратно, поминутно останавливаясь и поднося руку к виску, как человек, не знающий, как ему поступить. В ту минуту он старался разрешить одну из тех проблем, которые, как кажется на первый взгляд, вообще не имеют решения.

Мистер Хайд был бледен и приземист. Он казался уродливым, хотя в нем не было явного уродства; улыбка у него была отталкивающей, а в манерах присутствовала некая смесь робости и наглости. Голос у него был сиплый, негромкий, иногда прерывистый. Все это не вызывало особой симпатии, но никак не могло быть причиной отвращения, презрения и страха, которые Аттерсон испытывал, глядя на него.

«Тут что-то другое, – сказал себе встревоженный нотариус. – В нем присутствует нечто, чего я не могу объяснить. Да простит меня Господь, но мистер Хайд кажется мне не человеком, а каким-то пещерным жителем, троглодитом, если мне будет позволено так выразиться. Или это просто необъяснимая антипатия? Или все дело в том, что подлая душа проглядывает в нем и таким образом преображает внешнюю оболочку? Я думаю, что последнее ближе всего к истине, и если ты, мой бедный Генри Джекил, когда-нибудь видел печать сатаны на человеческом лице, то не где-нибудь, а на лице этого твоего нового друга!»

На площади, за углом торговой улочки стояло несколько красивых старинных особняков, уже отчасти утративших былое величие и населенных людьми самых разных профессий и положений: граверами, архитекторами, мелкими ходатаями по делам и темными дельцами, представлявшими никому не ведомые фирмы. Лишь один особняк, второй от угла, по-прежнему нес на себе отпечаток богатства и комфорта. И хоть в эту минуту он был погружен во тьму, в первом этаже светилось небольшое полукруглое оконце. У его двери и остановился Аттерсон, минуту поразмыслил и постучал. Дверь отворил старый вышколенный и опрятно одетый слуга.

– Доктор Джекил дома, Пул? – спросил нотариус.

– Сейчас взгляну, мистер Аттерсон, – ответил Пул, впуская гостя в просторную прихожую, вымощенную каменными плитами и уставленную дубовыми шкафами, где, словно в загородном поместье, жарко пылал камин. – Угодно вам подождать здесь, сэр, у камина, или прикажете зажечь лампу в столовой?

– Благодарю вас, я подожду здесь, – ответил нотариус и оперся на высокую каминную решетку.

Комната, в которой он находился, была любимым детищем его друга-доктора; сам Аттерсон не раз называл ее одной из самых привлекательных прихожих Лондона. Но сегодня в душе нотариуса царил холод; повсюду ему чудилось лицо мистера Хайда; он испытывал неясную тоску и отвращение к жизни. Ему чудилась угроза в отсветах камина на полированных стенках шкафов, в беспокойном колебании теней на потолке. Стыдясь своей слабости, Аттерсон все же почувствовал облегчение, когда вернулся Пул с сообщением о том, что доктора Джекила нет дома.

– Я видел, как мистер Хайд вошел в дом через дверь бывшего анатомического зала и лаборатории мистера Джекила, Пул, – сказал он. – Это ничего? Дозволяется ли это, когда доктора нет дома?

– Вполне, сэр, – ответил слуга, – у мистера Хайда имеется собственный ключ.

– Я вижу, ваш хозяин весьма доверяет этому человеку, Пул? – задумчиво заметил нотариус.

– Точно так, сэр, – подтвердил слуга. – Нам всем приказано исполнять любое его распоряжение.

– Почему же я никогда раньше не встречал здесь мистера Хайда?

– Возможно, сэр, дело в том, что он никогда не обедает у доктора, – предположил дворецкий. – Мы редко видим его в этой части дома. Чаще всего он приходит и уходит через лабораторию.

– Что ж, тогда доброй ночи, Пул.

– Доброй ночи, мистер Аттерсон.

И нотариус с тяжестью на душе побрел домой.

«Бедный Гарри Джекил, – думал он по пути, – я чувствую, что с ним стряслась какая-то беда. В молодости он вел весьма бурную и беспутную жизнь. И хоть это было давно, Божьи законы не имеют срока давности. Не иначе, дело тут в каком-то старом грехе, скрытой язве позора… И наказанье пришло уже тогда, когда сам проступок изгладился из памяти, а присущий всем нам эгоизм нашел ему извинение!»

Огорченный этими мыслями, нотариус принялся раздумывать о собственном прошлом – не найдется ли там какой-нибудь бесчестной проделки, которая вдруг даст о себе знать, словно чертик, выскакивающий из табакерки. Но его-то прошлое было совершенно безупречно; мало нашлось бы людей на этом свете, которые могли бы так спокойно, как он, читать свиток собственной жизни.