— Ничего. — Он снова замолчал. — Однажды была мысль. Но это было давно.
— А что случилось?
— Ничего. Мы вместе учились в колледже. Она хотела, чтобы мы поженились еще студентами. Но я… я хотел сначала чего-то добиться и только потом завести семью. У меня тогда были старомодные представления, что мужчина должен обеспечивать женщину. Так меня воспитали. Вот я и засомневался. А ей надоело ждать. Вышла за нашего одногруппника.
— Как жаль.
— Забудь,
— Ты бы не стал идти им наперекор? — Смита услышала осуждение в своем голосе и поняла, что Мохан тоже это заметил.
— Пожалуй, да, — ответил он. — Если бы до этого дошло.
Они снова замолчали. Затем Мохан спросил:
— А ты?
— Что я?
— Не была замужем?
Она пожала плечами.
— Нет. Как-то не дошло до этого.
Он сделал загадочное движение головой, смысла которого она не поняла.
— А встречалась когда-нибудь с индийцем?
— Нет, — она вдруг смутилась. — То есть я, конечно, ходила на свидания с парнями, которых мне подсовывали родители. Но по работе мне редко встречаются индийцы.
— Хм. А ты встречаешься только с ребятами, которых знаешь по работе? А как же вечеринки и прочее?
Она улыбнулась, признав уместность его замечания. Но как объяснить Мохану — домоседу, любящему постоянство, — ее кочевой образ жизни? Что бы сказал Мохан, увидев собранные чемоданы в ее аскетичной бруклинской квартире? Отнесся бы с неодобрением к мимолетным романам с корреспондентами в далеких уголках планеты? Что бы подумал о дорогих воскресных бранчах с одинокими подругами в Нью-Йорке, где они сидели, потягивали «Мимозу» и бесконечно ныли, что все хорошие мужчины заняты или геи? Впечатлила бы его их болтовня или привела в недоумение? Понял бы он хоть слово из их разговора — ведь обсуждали они главным образом артхаусное кино, политику и последние выставки в Метрополитен-музее? Она ужаснулась, поняв, что ее нью-йоркская жизнь состоит из сплошных стереотипов. Она жила как типичная американка.
Он все еще ждал ее ответа.
— Я редко хожу на вечеринки, — пробормотала она.