Проклятая игра

— Меня зовут Мамолиан.

— Ну и вы там были, правда? Вы сами все видели. Он мертв.

— Я видел гроб.

— Он мертв, приятель, — настаивал Лютер.

— Вы один из тех, кто его нашел Так, кажется? — проговорил Европеец, делая несколько беззвучных шагов через холл к подножию лестницы.

— Именно так. В постели, — ответил Лютер. Может быть, они все-таки журналисты? — Я нашел его в постели. Он умер во сне.

— Спускайтесь. Уточним детали, если вы не против.

— Мне и здесь хорошо.

Европеец поглядел на хмурое лицо шофера; мысленно прощупал, его затылок. Здесь слишком жарко и грязно, а сам он сейчас недостаточно тверд для исследования. Есть и другие, более грубые методы. Мамолиан махнул рукой Пожирателю Лезвий, чей сандаловый запах чувствовался совсем близко.

— Это Энтони Брир, — произнес Европеец. — Когда-то он отправлял на тот свет детей и собак — вы помните собак, Лютер? — с восхитительной основательностью. Он не боится смерти. Он наслаждается необыкновенным сопереживанием смерти.

Лицо манекена блеснуло в лестничном колодце; в глазах его горело желание.

— А теперь, пожалуйста, — сказал Мамолиан, — ради нас обоих, скажите правду.

В горле у Лютера пересохло, и слова выходили с трудом.

— Старик мертв, — сказал он. — Вот все, что я знаю. Если бы я знал что-то еще, я бы сказал.

Мамолиан кивнул; его взгляд стал сострадательным, как будто он искренне опасался того, что может случиться в следующий миг.

— Мне хочется верить вашим словам. Вы произнесли их так убедительно, что я почти поверил. В принципе, я мог бы уйти удовлетворенный, а вы отправились бы по своим делам. Но… — Мамолиан тяжело вздохнул. — Но я не совсем вам поверил.

— Слушайте, этот мой дом, черт возьми! — заревел Лютер, чувствуя необходимость что-то предпринять.

Человек по имени Брир расстегнул пиджак. Под ним не оказалось рубашки. Сквозь жир на груди были продеты железные шпильки, они прокалывали соски и перекрещивались. Толстяк нащупал их и выдернул две; не выступило ни капли крови. Вооруженный этими остриями, Брир побрел к подножию лестницы.

— Я ничего не сделал! — взмолился Лютер.

— Так говорите.