— Там за дверью, в спальне, стоит стол. Не хочешь послать одного из твоих дружков принести его?
— Это не мои дружки.
— Слишком стар для этого, а?
— Они богобоязненные люди. Чего нельзя сказать о тебе.
— Ну это всегда было моей проблемой, — согласился Уайтхед, с ухмылкой принимая эту колкость.
Все как в старые добрые времена; тогда они обменивались насмешками, ядовитыми остротами и познаниями, делили каждый миг жизни, а их слова прикрывали глубину чувств, которой позавидуют поэты.
— Не принесешь ли нам стол? — попросил Мамолиан Чада.
Тот не шевельнулся. Его уже заинтересовала борьба желаний, разгоравшаяся между этими людьми. Значения происходящего он не понимал, однако в комнате безошибочно угадывалось напряжение. Что-то грозное появилось на горизонте. Может быть, волна, а может быть, нет.
— Сходи ты, — велел он Тому, потому что ни на мгновение не мог отрывать глаз от противников.
Том, радуясь любой возможности отвлечься от сомнений, подчинился.
Чад ослабил галстук; для него это было то ясе, что раздеться догола. Он улыбнулся Мамолиану совершенной улыбкой.
— Вы ведь собираетесь убить его, да? — спросил он.
— А ты как думаешь? — откликнулся Европеец.
— Что он такое? Антихрист?
Уайтхед хмыкнул от удовольствия, доставленного ему абсурдностью этой мысли.
— Ты говорил… — проворчал он Европейцу.
— Так кто же он? — торопил Чад. — Скажите мне. Я смогу принять правду.
— Я еще хуже, мальчик, — сказал Уайтхед.
— Хуже?
— Хочешь клубники? — Уайтхед поднял вазу и протянул ему.