Фаталист

Печорин принял расстроенный вид.

– Да, – сказал он печально, – такова моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было. Но они родились, раз уж их ждали. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве – и я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли. Я стал злопамятен. Я был угрюм – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир – меня никто не понял. И тогда я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: там они и умерли. Я говорил правду – мне не верили. Я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без усилий счастливы, даром пользуясь теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в душе моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, а холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я стал нравственным калекой: одна половина души моей высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и выбросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим вообще все эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка кажется вам смешной – пожалуйста, смейтесь. Предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.

Печорин сам расчувствовался от своей речи и в этот миг встретился взглядом с княжной: в глазах Мэри стояли слезы! Рука ее дрожала, щеки пылали.

Григорий Александрович понял, что сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины, – впустило когти в ее неопытное сердце.

– Говоря «все», вы имели в виду своих родителей? – робко спросила княжна.

– Не только, – ответил Печорин.

– Я ведь ничего не знаю о вас, – задумчиво проговорила девушка. – Кто они, ваши родители?

– Я рано избавился от их опеки, – сказал Григорий Александрович холодно.

– Это все, что вы можете рассказать о них? – спросила спустя несколько секунд княжна, видя, что он замолчал и не собирается продолжать.

– Все, что хочу.

Печорина расстроило, что разговор свернул в это русло, но при этом он был удовлетворен тем, что вызвал в девушке чувства, которые уже не позволят женскому сердцу оставаться равнодушным.

Во все время прогулки княжна была рассеянна и ни с кем не кокетничала, а это верный признак того, что Григорий Александрович по-настоящему заинтересовал ее, полностью завладев думами и чувствами.

Около провала дамы оставили своих кавалеров, но Мэри не покидала Печорина и не выпускала его руку. Даже крутизна обрыва, у которого она стояла, ее не испугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза.

На обратном пути Григорий Александрович не возобновлял печального разговора. Он не хотел, чтобы у девушки сложилось впечатление, будто он жалуется – лучше, чтобы она думала, что он привык стойко переносить жизненные невзгоды.

Княжна была задумчива.

Нужно было переезжать горную речушку вброд. Хотя и мелкая, она была весьма опасна, потому что ее дно представляло собой совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменялось – где был вчера камень, там нынче оказывалась яма.

Печорин взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в воду, которая была не выше колен. Они тихонько стали продвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, нельзя смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится, но Григорий Александрович забыл предупредить об этом княжну.

Они были на середине, в самой быстрине, когда она вдруг покачнулась в седле.

– Мне дурно!.. – проговорила она слабым голосом.

Григорий Александрович быстро наклонился к ней, обхватил рукой гибкую талию и шепнул: