Банкомет рассмеялся.
– Так ведь кто поверит, что я готов заплатить сто тысяч за душу?! Большинство усомнится даже в том, что я вообще ставил такую сумму на кон.
– Одному человеку, может, и не поверят. А если двое или трое донесут?
Раевич пожал плечами.
– Такого не бывало до сих пор. Никому неохота идти на эшафот ради того, чтобы и меня туда свести. Каждый, прежде всего, за собственную шкуру трясется.
– И никто не попадался?
– Ни разу.
– Вы так и не сказали, для чего вам это, – напомнил Григорий Александрович.
Раевич вдруг посерьезнел.
– Я хочу быть счастливым. Вот и все, – сказал он.
Такого ответа Печорин не ожидал.
– Да в чем же тут счастье? – спросил он.
– Чтобы это понять, надобно разобраться, что такое счастье. Думаю, каждый считает по-своему. Для меня, например, это насыщенная гордость.
– Как так?
– Извольте, я поясню. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив. Думаю, большинство сказало бы, что стремиться к абсолютной власти есть зло. Что ж, возможно, они были бы правы. Это не имеет значения.
– Что же имеет?
– Идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности. Тот, в чьей голове родилось больше идей, действует больше других. От этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума – точно так же, как человек с могучим телосложением при сидячей жизни и скромном поведении умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии. Душа знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит.
– Значит, без власти вы бы не чувствовали себя живым?
– Именно, Григорий Александрович, именно! Лишь живущим. Этого мало. Наверняка вы и сами ощущали временами нечто подобное, иначе зачем бы вам было испытывать судьбу?
– С кем же вы играете? Не с такими же, как Грушницкий или Карский.