Деревня страха

— Я, конечно, поступлю с этим письмом точно так же, как с любым другим. Прочитаю его на заседании комитета, и мы отправим викарию надлежащий ответ. Короткий, вежливый и твердый. Но теперь-то ты понимаешь, Долли. Эти чертовы хрычи, вцепившиеся зубами в свое место, считают себя вправе целиком распоряжаться всеми в приходе. Однако этот священник явно зарывается. Явно.

Долли посмотрела на свое отражение в зеркале, подтянула к вискам обвисшую кожу и на миг представила, как она могла бы выглядеть, если бы не джин, обильная пища и годы, проведенные в Африке, — все это оставило свой след. Она подумала об Остине Тренче и о том, как хорошо он всегда выглядел: чистая, гладкая кожа, квадратное лицо с властным взглядом блестящих карих глаз, зубы цвета бледной слоновой кости и копна жестких седых волос. Ростом выше шести футов, всегда бодр и свеж, двигается как хорошо отлаженный механизм. Результат самоограничения, полагала она, умеренности во всем. По сравнению с ее мужем, с его отекшим от пива лицом, желтыми зубами и сутулой фигурой доходяги, викарий выглядел эдаким Адонисом[1] средних лет. От такого сравнения раздражение ее только усилилось.

— Тебе надо, черт возьми, устроить ему хороший разнос, чтобы он спустился с небес на землю, а то витает себе в облаках, — сказала она и отошла от зеркала. Муж снял пижаму и выглядел столь же удручающе, что и она сама.

Почувствовав на себе ее взгляд, Роджерс втянул живот и на прямых негнущихся ногах направился в ванную.

— В этом нет необходимости, дорогая, — уверил он ее, проходя мимо. — Существует старый армейский принцип, который следует применить в данном случае — никогда не стреляй по воробьям из пушки. Старина Тренч слишком привык всеми командовать. Резкий ответ на его проповедь — вот и все, что требуется. Увидишь. — Он закрыл за собой дверь ванной.

Долли выглянула в залитый солнцем внутренний дворик и решила еще часок позагорать, и только потом наложить макияж, чтобы подготовиться к общению с внешним миром. А мир этот был жесток, Люди, отказывавшие себе в развлечениях, выглядели как боги, а другие, такие как она, ее муж, большинство их приятелей, которые отличались жаждой жизни и наслаждались всеми ее прелестями, почему-то были вынуждены подолгу приводить себя в порядок и прибегать ко всякого рода ухищрениям и уловкам, прежде чем осмеливались хотя бы выйти на улицу. Тренч и его Бог косвенно отомстили им.

В отличие от семьи Роджерсов, Том Редклиф снимал небольшой, уединенный коттедж, построенный более сотни лет тому назад и скрывавшийся за мощной живой изгородью, над которой угрожающе нависал дуб, должно быть, выглядевший приятным и безобидным деревцем во времена, когда дом этот только отстроили. Внутри дома царил тщательно продуманный, нарочито созданный беспорядок, который во всех своих мелочах должен был свидетельствовать о бурной культурной жизни его обитателя. В свои двадцать четыре года Редклиф решил, что, если он хочет добиться поклонения, которого жаждал по складу своего характера, ему следовало сделать ставку на создание образа исключительности, причем в достаточно узком кругу, с тем чтобы окружающие могли оценить его по достоинству. Работать ему не было необходимости — у него было достаточно крупное состояние, да к тому же он получал доход от сдачи в наем нескольких домов, которые достались ему в наследство. Он склонялся к мысли податься в киноискусство, но затруднение состояло в том, что такие же желания испытывали и некоторые очень талантливые люди. А Том не мог составить им конкуренцию. Он нуждался в объяснении того, что хорошо и что плохо, и, кроме того, выработка новых идей не относилась к его сильным сторонам. Что он действительно умел, так это пускать пыль в глаза. Поэтому, вооружившись знаниями, добытыми в результате трех лет поверхностного чтения специальной литературы и всех солидных журналов и газет по киноискусству, он создал свой миф. Общество кинолюбителей стало тем местом, где только им восхищались и где только его боготворили. Главное, к чему он стремился, — произвести на людей впечатление и шокировать их. Все понастоящему известные люди поступали именно так. Если бы преподобный Тренч видел реакцию Редклифа на полученное им письмо, он бы удивился — молодой человек был в восторге.

— Ты только послушай! — воскликнул он, обращаясь к скомканному стеганому одеялу, лежавшему посередине его круглой кровати. Одеяло зашевелилось, из-под него выглянула белокурая женская головка, принадлежавшая довольно потасканной молодой особе, по лицу которой густым слоем была размазана косметика.

Редклифу нравились молодые, яркие и распутные девицы. Эта особа околачивалась у него уже больше недели, и поэтому она имела шанс со временем стать его верным другом.

— Что там? — Девушка попыталась улыбнуться — на большее после вчерашней, самой шикарной пьянки в ее жизни у нее не хватало сил. Ей показалось, что язык присох к небу, и она принялась делать быстрые глотательные движения, стараясь побороть Неприятное ощущение и изобразить на лице подобие интереса. Только бы не поперхнуться и не закашляться, чтобы не испортить впечатления.

Потом она перевела взгляд на Редклифа, стоявшего перед ней во всем своем великолепии — в оранжевом бумажном свитере и расклешеных голубых джинсах. Если бы они вдруг разругались, она бы высказала ему все, что думала о его волосах. Ворхал носил парик, но, по крайней мере, честно признавал это. Редклиф был крашеным блондином, и при определенном освещении его волосы походили на медную стружку с зеленоватым отливом.

— Вот, письмо от местного викария, — сказал он, держа в руках листок бумаги, — Боже, просто невероятно. Надо будет вставить его в рамку. Послушай — он пишет о нашем обществе кинолюбителей: много болтовни о чувстве ответственности, о тенденциях к моральному разложению и все такое прочее. Но вот это место я тебе прочту, оно великолепно: «В вашей программе указано, что вы намереваетесь устроить в скором времени показ фильма под названием «Виридиана». Мне известно о непристойном характере его содержания. Я лично не видел этот фильм, но читал несколько рецензий на него, и все они, как одна, носили разгромный характер. Известно ли вам, что в данной картине демонстрируются акты неприкрытого святотатства, что в нем присутствуют сцены, в которых высмеивается сам Создатель, и что общая мораль фильма — если ее можно назвать моралью, в чем я сомневаюсь, — состоит в том, что вера в Бога не может существовать в так называемом просвещенном обществе? Мне очень огорчительно, что вы намереваетесь показать подобную мерзость в нашем приходе, да еще под флагом пропаганды культуры. Будучи молодым человеком, вы, вероятно, слишком увлечены поисками нового знания. Заклинаю вас подумать о глубинных последствиях, к которым могут привести ваши действия, прежде чем вы, сами того не желая, еще более углубите пропасть безнравственности и безбожия, что разверзается под ногами современного человека. Если вы пользуетесь влиянием в обществе, то обратите его во благо. С нетерпением жду вестей о пересмотре вашей программы».

Редклиф подбросил письмо высоко в воздух и ликующе взмахнул руками, как будто выиграл в лотерею.

— Мы добились своего! Работаем всего шесть месяцев, но своего уже добились!

— Добились чего? — Девушка полагала, что всегда лучше переспросить, если не понимаешь, о чем говорит собеседник, даже если от тебя ждут понимания.

— Мы удостоились неодобрения истэблишмента, крошка, вот чего. На нас надвигаются силы подавления.

— Это хорошо? — Она села в постели, выставив напоказ очень крупные груди.

Ее не интересовала политика. Она добилась успеха у Редклифа тем, что сразила его своими познаниями в области кино. У нее был особый дар запоминать главные технические достоинства практически каждого просмотренного ею фильма. Такой дар не мог, конечно, гарантировать ей существенного восхождения наверх, впрочем уровень Редклифа ее вполне устраивал. Ей нравилась такая жизнь.

— Да это просто потрясающе! — Редклиф уселся на край туалетного столика и задумался. — Для начала напишу во все журналы. Еще позвоню в парочку обществ в Лондоне. Это их очень позабавит. «Одинокий голос в защиту свободы искусства» — чем не заголовок, а? — Он наклонился и ущипнул свою подружку за нос, потом за сосок. — Но самое главное, самое важное — мне необходимо написать ему просто безобразный ответ. И сказать, что к чему. На смену невежественному, всеподавляющему духовенству приходит чистое, либеральное, свободолюбивое движение художников.

Он обладал способностью говорить заголовками. Прошлой ночью, когда его подружка вонзила свои зубы ему в живот, он схватил ее за загривок и произнес: «Неистовая жертва награждает насильника бешенством». Выходило это у него спонтанно, что являлось следствием его постоянной готовности покрасоваться на публике.