Настя закрыла глаза и вдруг почувствовала горячие дорожки слез на своих щеках – странно, но это были слезы блаженства.
Тау в упор смотрела на девушку, спокойно сидящую в клетке. Она была не похожа на других людей с Большой земли. Среди пленников встречались и те, кто даже не пытался сопротивляться, сразу же безропотно принимал участь жертвенного агнца. Но то было оцепенение кролика перед змеиным гипнозом.
Состояние же этой девушки не было похоже на транс присутствия смерти – она оставалась внимательной и почему-то совсем не нервничала. Как человек, который готов с благодарностью и любопытством принять любой навязанный сценарий. Это было так похоже на состояние самой Тау.
– Милая, ну что ты тут застряла? – позвала ее мать. – Ты не забыла, что мы сегодня дежурим на кухне? Утром я ходила в джунгли за фруктами, а теперь уже пора варить рис.
Тау раздраженно причмокнула, возведя глаза к высокому светлому небу. В последнее время мать невыносимо ее раздражала. Уже давно, вылупившись из кокона нежной беспомощной малышки и став сильной молодой волчицей, она распрощалась с чувством привязанности к родному дому. Это было нормально. Тау не могла понять, почему мать иногда любуется ею, подперев щеку чумазым натруженным кулаком. Почему так часто вспоминает свою прошлую жизнь на Большой земле?
«Ты так похожа на меня в твоем возрасте! – бывало, радовалась она. – Точно так же пританцовываешь при ходьбе… Ах, если бы ты только могла увидеть, какие бары в Сан-Франциско! Какие там огни… Ты стала бы там первой красавицей…»
На все подобные неуместные монологи Тау отвечала: «Немедленно прекрати. Иначе я буду вынуждена пожаловаться на тебя. Не существует никакого Сан-Франциско. Мир – это иллюзия, программа. Существует только то, что мы видим в данный момент. Только это мгновение – и ничего больше».
Мать со вздохом называла ее жестокой. В последнее время они почти не общались, хотя и продолжали жить в одной хижине. Тау решила, что по окончании сезона дождей она построит себе отдельный домик, подальше от вечно ноющей сентиментальной матери, которой можно только посочувствовать, ибо чистота истинного счастья ей незнакома.
Но все-таки, когда они отошли от Настиной клетки, Тау спросила:
– Что ты думаешь о той девице, которую поселили на отшибе? Ты хорошо ее рассмотрела?
– А что я могу о ней думать, кроме того, что в ней мало мяса, а значит, она уйдет одной из первых? – удивилась мать.
Тау со злостью пнула придорожный камушек босой ногой.
– Она совсем не похожа на мясо. Я хочу поговорить о ней со Стариком. Может быть, я ошибаюсь. Но мне кажется, что она видит. Видит остров. Мне кажется, что эта девушка нашей крови.
– С ума сошла? Кто позволит тебе говорить со Стариком, да еще и о мясе? – спросила мать.
Но Тау не удостоила ее ответом.
Их кожа была обожжена солнцем почти до черноты, их волосы соленый ветер запутал в тугие колтуны, их обветренные губы были похожи на каменные наросты, а одежда – на драные паруса шхун, выброшенных на берег после кораблекрушения. Они были знакомы почти полвека и столько же выходили в море вместе. Названые братья. Море роднит сильнее кровной связи. У них был один небольшой катерок на двоих. Каждый день, на рассвете, они встречались на пляже, молча кивали друг другу и до обеда ловили рыбу в океане. Потом сортировали улов – что-то оставляли себе, ведь у обоих были жены и дети, что-то относили рыночным продавцам. Самое лучшее сдавали шеф-повару ресторана при пятизвездочном отеле. Дороже всего покупали тунца, видимо потому, что в последние годы он редко встречался.
Они почти никогда не разговаривали. Оба как будто жили каждый в своем мире, обоих устраивала именно такая, безмолвная дружба. Все считали их странноватыми.
Годы, проведенные вместе, научили их понимать друг друга с полувзгляда, чувствовать настроение, энергию, боль, радость, намерение. В словах они не нуждались. Работали как один слаженный четырехрукий организм, наверное, поэтому и улов их всегда был богаче, чем у других местных рыбаков.
В тот день над океаном были словно разлиты тревога и тоска. Беспричинное тягостное чувство. Как будто ты вдохнул дождевую тучу, похожую на комок серой влажной ваты, и теперь из-за нее больно в груди. Не было такой причины, которая заставила бы их отказаться от выхода в океан. Кроме шторма, но шторма были на атолле редкостью. Как всегда, они отплыли от берега на пару километров, бросили якорь, расставили сети, расчехлили удочки. Время от времени вопросительно поглядывали друг на друга. Что же это такое? Почему так тягостно и страшно? Почему этот жаркий день как будто до краев наполнен смертью?
Жена одного из них утром попросила:
ebooksa