Остров Смертушкин

Когда-то в прошлой жизни один художник, к которому София любила заходить, чтобы выпить лимонада, покурить травки и послушать о его отчасти придуманных приключениях, сказал так о ней, о Софии: она, мол, далеко пойдет, если не растеряет свой редкий баланс – врожденное дурачество и талант здравомыслящего человека. Она якобы может затронуть сердце любого человека.

Его слова Софию окрылили – в юности так легко уверовать в собственную особенность и непохожесть. Она шла по набережной в отчаянно модных дешевых сандалиях, глупо улыбалась и чувствовала вкус триумфа – пусть все победы были только прорисованы в будущем, да и то ненадежным пунктиром, но вкус-то был уже сейчас, все тело его осязало. Это было настоящее волшебство. Ее глаза горели, а встречные улыбались ей, как будто понимали, что имеют дело с женщиной, которой суждено покорить весь мир. А спустя всего несколько месяцев София отбыла на остров и вскоре столкнулась с тем, что она не в состоянии не то чтобы мир, а даже собственные эмоции покорить.

В этой растрепанной женщине в клетке тоже было то самое, неназываемое, особенное, намек на несвершенное, но возможное волшебство. Для большинства людей волшебство невозможно в принципе, а для нее – возможно.

Засыпая, София думала о пленнице, ее лицо стояло перед глазами в резких подробностях – каждая морщинка, каждая родинка – как будто они были давними подругами.

Видимо, в эту-то ночь где-то внутри Софии, на самом дне марианской впадины ее души, созрело решение, которому еще предстояло оформиться, обрасти костями и плотью, а потом вырваться на волю, изменив то, что на острове не менялось веками. То, что было основой жизни коммуны – как те самые черепахи (в детстве София искренне верила в их существование), на которых стоит планета Земля.

* * *

У него не было собственного имени. Все называли его Старик. Никто не знал, когда и как он появился на острове. Но все жители коммуны помнили его уже старцем. У него была темная морщинистая кожа, блестящие азиатские глаза, тонкие губы, всегда готовые улыбнуться, и густые, седые до белизны волосы, которые он заплетал в тугую косу, почти достававшую до ягодиц. Несмотря на древний возраст, Старик находился в относительно хорошей физической форме. В быту обходился без помощи посторонних, да и на гору поднимался самостоятельно, хоть и немного медленнее других.

Жил он в простой хижине на отшибе и почти никогда ни с кем не разговаривал. Его всегда сопровождали два охранника, которые пресекали любые попытки приблизиться к Старику даже на несколько метров. Впрочем, никто и не пытался.

Старик был в поселении самым главным, хотя коммуна давно работала как отлаженный организм и не нуждалась в правителях. Однако считалось, что Старику – единственному из всех – знакомо состояние истинного свободного счастья. И его основной обязанностью было делиться этим состоянием с другими.

В коммуне считалось, что эмоции и настроения подобны заразной болезни. Именно поэтому надо жить вдали от цивилизации, в маленькой компании единомышленников. Чужим невротическим страхом или лютой тоской заразиться проще, чем насморком. Стоит понаблюдать за тем, как люди ссорятся. Один начинает выкрикивать в лицо другому обвинения, второй быстро заражается яростью, в итоге рождается огненный шар электрического скандала.

Все обитатели коммуны, даже те, кто ни разу не был на Большой земле, знали, что люди там проживают преимущественно поверхностные. Людей с Большой земли они называли мясом.

«Мясо» умело только потреблять и испражняться, причем это касалось не только еды, но и впечатлений, эмоций, других людей. «Мясо» пожирало книги, разговоры за ужином, прекраснейшие пейзажи – все это гнилостно бурлило в его сознании и, в конечном счете, порождало компост блеклых впечатлений. Конечно, и на Большой земле встречались люди, но чаще всего долгая жизнь среди «мяса» приводила их к полной деградации.

«Мясо» умело и мыслить, и чувствовать, но очень поверхностно. «Мясо» жило в системе координат сложносочиненных социальных хитросплетений. С самого детства «мясо» училось ориентироваться на «так принято», а не на «я люблю». «Мясо» не умело быть счастливым. Его эмоции были неглубокие и грязные. «Мясо» уделяло большое внимание физической гигиене, но совсем не интересовалось гигиеной психической – пропускало в свое сознание ненужные мысли, мусорную информацию, придуманные переживания. Когда «мясо» грустило, оно даже не всегда умело нащупать источник собственной хандры. Для таких дел существовало специально обученное «мясо», к которому можно было прийти на курс платных сеансов, чтобы получить его «мясную» интерпретацию причинно-следственных связей.

«Мясо» было не в состоянии понять, что любую проблему можно решить нехитрым путем (даже несмотря на то, что об этом пути говорили древние, популярные среди «мяса» книги). Во-первых, надо научиться отбросить всю реальность, кроме настоящего момента. Жить этим моментом, переживать его полнокровно, каждой клеточкой. Во-вторых, надо привыкнуть производить чистое счастье, которое не зависит от внешних обстоятельств.

Людей, рожденных с этим даром, «мясо» называет мудрецами и блаженными и относится снисходительно, мол, ну что такой дурачок не от мира сего может знать о жизни?

Но чаще чистое счастье – это вопрос привычки и тренировки. Это работа души, трудная и кропотливая работа, которой «мясо» обычно пренебрегает.

В любом коллективе – будь то маленькая семья или огромная община – очень важно то базовое эмоциональное состояние, которое и определяет общий фон. И это состояние обычно диктует самый внутренне сильный человек в коллективе. Некоторыми семьями руководит убежденный психопат с сильной энергетикой – он довольно быстро превращает окружающих в безвольные тряпочки, как воронка, в которую затягивается все хорошее и светлое.

В коммуне настроение задавал Старик.

Иногда (дни всегда выбирал Старик) все собирались у большого костра. И просто молча сидели. Он на импровизированном подиуме из бревен и пальмовых листьев. Остальные – у его ног. Старик всегда сидел с закрытыми глазами. Иногда немного покачивался – словно в такт музыке, слышимой ему одному. И всегда еле заметно улыбался.

С ним было хорошо. Его присутствие лечило. Он был настолько искушен в вопросах чистого счастья, что ему даже не требовалось читать проповеди. Достаточно было несколько часов посидеть у его ног – и в голове прояснялось, на душе становилось светло.

Это было не то яркое эндорфиновое счастье, не тот безумный транс радости, который они испытывали на субботних пирах. Нет, тихое, спокойное, светлое состояние.