Головы дружно повернулись к запыхавшемуся мальчугану – Белянка не сразу признала в нем Русака: худющий, глаза навыкате, лицо перемазано то ли глиной, то ли сажей, руки трясутся, рыжие вихры до серого выцвели пылью – и все за каких-то жалких два дня? Уперев ладони в полусогнутые колени, мальчишка склонился к земле, дыша сипло, часто – ворот болыпеватой безрукавки ходуном ходил, – потом поднял перепуганные глазищи на Стрелка и выдавил:
– Пепелище. Вырезана Нижняя Тура. А люди – в землю зарыты. Гниют там. Не будет нам помощи.
Тяжело ударило сердце, будто одно на всех общее сердце, громыхнуло и сорвалось в бездну. Беззвучным криком исказились лица сельчан, и все как один обернулись к Стрелку. С немой болью, гневом…
С последней отчаянной надеждой.
Он должен: должен знать. Должен все предвидеть. Должен спасти.
И он знал.
Самым страшным было то, что он знал: он был готов.
Внутри Белянки вопил ужас. Зажимая ладонями рот, она едва сдерживалась, чтобы не заорать в голос, чтобы не кинуться к Стрелку, не вырвать из любимых рук ясеневый посох, подающий условный сигнал Ловкому, чтобы не броситься под ноги брату, не повалить Горлицу, которая ворожбой что-то пытается сказать Стрелку. Нет! Остановитесь! Нет! Это же смерть. Верная смерть. Самая последняя черта. Край. Впереди – обрыв!
Воздух искрит неразряженными молниями, мурашками катается по коже страх, и тишина звенит так, будто в мире ничего не осталось: замолк лес, притихла вода, спрятался ветер. Сельчане окаменели с искаженными страхом масками вместо лиц, и только Русак падает на колени и трясется сорванным с ветки осиновым листом. Только тетушка Пшеница молча подбегает к младшему сыну.
Никогда и ничего тетушка Пшеница не делала молча. Раньше не делала.
Последние капли тишины виснут на лезвиях необнаженных мечей – мир замер за миг до смертельного взрыва остервенелой волны, что в клочья рвет души сельчан.
– Именно так ошиблась ведунья Нижней Туры! – спокойно и звонко провозгласил Рокот, вновь запуская застывшее время. – Именно так они бросились на нас с топорами и стрелами – предали самих себя и Лес! Бога предали, который на самом-то деле един и милосерден и готов простить и принять их даже теперь.
Голос Рокота вернул в мир звуки: крики сельчан, вой ветра в высоких кронах, грохот донных камней, стон вековых корней леса. Но от громадного мира для Белянки живыми остались лишь перезрелые вишни глаз Рокота. Зеленым маревом смазался лес, зыбкой и неверной кашей расплавилась под ступнями почва, небо обрушилось клочьями облаков. И только багряные до черноты глаза Рокота маслянились и звали.
Звали шагнуть в тягучем безвременье, прорваться сквозь загустелый воздух, дотянуться до ненавистных глаз.
Звали прильнуть к мороку, что некогда был землей, черпнуть две полные пригоршни.
И бросить в эти глаза!
Засыпать, чтоб света белого не видели!
Удар чужой воли – и дух Белянки вышибло из тела: ни продохнуть, ни выкрикнуть. Мгновения потянулись вязким пчелиным медом, что заливал Большую поляну далеко внизу, под ногами. Как игрушечные, пестрели на ней человеческие фигурки, метались, плакали. Грозили друг другу кулаками, топорами, мечами и вилами. А одна белобрысая фигурка в голубом застиранном сарафане, будто привязанная ниточками, слепо шагала к кукловоду.
Да это же она сама и есть! Это же ее тело послушно идет к Рокоту, ничего не замечая вокруг.
Стой! Замри!
ebooksa