– И чем же ты питаешься?
Да знаю я, знаю. Я сижу тут, беседую с тем, чего не бывает, а оно мало что настоящее, так еще и требует чего-то… хорошо, что мы всего лишь разговариваем. От чего угодно другого крыша бы однозначно съехала.
– Пироги, – сообщил он. – И эль.
– Это тебя не в тот дом занесло, чувак. У моей мамы «двенадцать шагов»[58].
Так, судя по его пустому выражению, придется объяснять.
– Это программа такая. У нас вообще нет никакого алкоголя. К тому же, она на диете, так что и пирогов тоже нету. Хочешь… батончик-мюсли?
Он наморщил свой крохотный носик, потом сделал еще одну попытку.
– Оленина?
Я попробовала вспомнить, что у нас вообще есть в холодильнике. Ма все равно вегетарианствует, даже когда не сидит на диете.
– Гм… бургер с тофу?
– Эль, – твердо сказал он.
Перед моим мысленным взором встало видение: за окнами занимается заря, а я все еще спорю с этим маленьким упрямцем.
– Яблочный сидр, – возразила я, и он, наконец-то, неохотно кивнул.
Я прикрыла дверь в комнату и устремилась на кухню. В доме царила абсолютная темнота. Мама всегда спит, как убитая, а отец с нами не живет с тех пор, как мне стукнуло шесть, так что меня все равно никто не услышит.
Включив свет над плитой, я посмотрела на часы. Почти полвторого утра. Неудивительно, что все кругом выглядит слегка нереальным. Интересно, и во что мне теперь наливать этот сидр? Все наши стаканы ростом раза в два выше феи. Хорошенько пораскинув мозгами, я остановилась на крышечке от бутылки, налила в нее несколько капель и отнесла ему.
Нет, спасибо он не сказал. Он взял крышечку обеими руками, будто это была большая миска, и старательно выхлебал сидр. Пил он для такой крошки очень шумно.
Я подождала, пока он прикончит напиток, и только затем спросила:
– Ты был у Аннализы в комнате?
Он только оскалил в улыбке острые белые зубы.
У меня когда-то был кот. Он прыгал так легко, что я даже ни разу не видела, чтобы он от пола отталкивался. Вот сейчас он сидит на полу, а через секунду – на самом верху холодильника. Вот так же двигался и фэйри. Раз – на ковре, два – и уже на комоде, и даже коленок своих костлявых не согнул.