Хозяин теней

– Гермиона? – удивленно отзывается Клеменс. – Она мой кумир.

– Не сомневаюсь…

Теодор минует две-три акварели. Замирает перед «Wake Dearest»[22], и Клеменс отмечает про себя некую последовательность в его выборе. Только он недовольно хмурится и уходит дальше.

– Что вы так упорно ищете на картинах?

Он раздумывает пару мгновений – на хмуром лице сменяются сомнение, недоверие и, наконец, согласие с внутренними противоречиями.

– Ведьм, – просто говорит Теодор. Клеменс не знает, когда ее удивление будет иметь предел.

– В работах прерафаэлитов?

Теодор смотрит на нее с таким снисхождением, что ее скепсис тут же испаряется.

– Разумеется! – отвечает он. Ах, ну конечно…

– Значит, вы не думаете, что все женщины – ведьмы? – заводит Клеменс, следуя за ним вдоль стены. – Ищете особенных?

– Не говорите глупостей, мисс, – фыркает Теодор. – Абсолютно каждая из вас – ведьма. Просто не все это понимают.

На языке снова вертится язвительная фраза, но Клеменс заставляет себя смолчать. «Вы знаете, мистер Атлас, а я ведь…». В чувство ее приводят шаркающие шаги отца.

Не стоит говорить об этом так прямо. Тем более сейчас. Тем более при отце.

Неуверенность в себе оборачивается совсем не теми словами, на которые она рассчитывала:

– Должно быть, та женщина разбила вам сердце?

В груди снова скребется неприятное, ненужное чувство, будто какой-то мерзкий зверек проковыривает в ее солнечном сплетении дырку. Клеменс отворачивается, чтобы не смотреть в лицо Теодору, хотя больше всего ей хочется видеть реакцию на свой выпад.

Он отвечает не сразу. Отходит в сторону – прочь от нее, вдоль акварелей – и останавливается напротив последней, двенадцатой.

– О какой женщине вы меня спрашиваете? – спрашивает он. Клеменс вспыхивает против воли.

– А их было несколько? Я думала, сердце разбить можно только однажды.

Только бы не заметил, какой обиженный у нее тон, думает Клеменс, а сама ждет от себя новых язвительных комментариев, не имеющих права на жизнь.