Вьюрки

Анютина бабушка, громко топая галошами, носилась по дому, хватая все, что попадалось под руку – одежду, посуду, книги, фотографии и иконки, которые берегла от Анюты и протирала чуть не каждый день тряпочкой, а теперь срывала со стен, как объявления настырных рекламщиков. Все это она швыряла в распахнутую пасть огромной старой сумки. Где-то там, на дне, уже лежали Анютины игрушки, настенные часы и электроплитка.

– Баба, не на-а-адо!

Бабушка бросила в сумку сушилку для грибов и вдруг пошла прямо к Анюте, вытянув перед собой твердую, напряженную ладонь. Под бабушкиными очками сверкали ясные, будто промытые, остановившиеся глаза.

Анюта взвизгнула, скатилась, дробно топоча, с крыльца и кинулась наутек.

Через открытое окно Катя наблюдала, как собирается Никита. Бесформенный рюкзак-«колобок», он же «смерть туриста», был набит под завязку, но Никита все равно сгребал вещи, пихал их в рюкзак, сгребал то, что упало на пол, пихал в рюкзак, сгребал… Звенели пустые бутылки, которые он зачем-то решил тоже взять с собой.

– Ты куда намылился на ночь глядя? – спросила наконец Катя.

Никита отвлекся на секунду от сборов, молча посмотрел на нее и улыбнулся. Выглядела Катя и впрямь забавно – пятнистое от синяков, опухшее после долгого сна лицо, водоросли, запутавшиеся в непросохших еще волосах. Она стояла на цыпочках, ухватившись за подоконник, и следила за Никитой с каким-то естествоиспытательским интересом.

– Ночь на дворе, Павлов. Я долго спала. А смотри… – Катя указала наверх, покачнулась и снова вцепилась в подоконник.

Было светло как днем. Небо затянула ровная белая пелена, испускающая мягкий свет.

– Павлов. Ой и дурак ты, Павлов. Чуть ли не первым попался.

Он наконец оставил в покое рюкзак и подошел к окну. Лицо у него было такое же, как пелена на небе – светлое, спокойное. Он снова улыбнулся, и Катя потянулась ему навстречу.

– Давай, – она глянула мельком на Натальино клеймо, багровевшее у него на предплечье. – Я, может, тоже хочу… успокоиться.

Никита взялся за оконные створки и захлопнул их, только каким-то чудом не прищемив ей пальцы.

Катя отшатнулась, угодила прямо в аккуратно подстриженные крапивные заросли и почти зарычала в беспомощной ярости:

– Почему вы меня не трогаете?!

Снова потек по жилам жгучий, но совсем не крапивный жар – слабый и в то же время явственный отголосок прежнего. Катя прикрыла глаза, глубоко вздохнула, вспомнила водяную прохладу и арбузный запах реки, вспомнила, как проснулась на мостках с ясной головой и легким, даже слишком легким телом. И жар угас.

Зато всем остальным дачники помогали успокоиться с завидным энтузиазмом. Те, кто закончил собираться, выходили на улицы и бродили по Вьюркам небольшими молчаливыми группами, выискивая тех, кого еще не коснулась всепрощающая и всеобъясняющая рука. И сама бесплотная и беззвучная Наталья бродила с ними, возникая то тут, то там, точно из-под земли вырастая белым столбом.

Особенно упорно к общей тихой радости не хотел присоединяться неразумный молодняк. Ленку Степанову нашли в трансформаторной будке – ведь могло же и убить дурочку. Раздолбай Пашка, несмотря на больную ногу, умудрился выбраться из дачи через окно, проползти под забором и бесследно раствориться в лесу, об опасностях которого ему, как и всем остальным, было прекрасно известно. Еще двоих мальчишек сняли с высоченной ели, перемазанных в смоле и орущих благим матом. Леша-нельзя, удравший сразу после того, как его временная опекунша впустила Наталью во Вьюрки, скрылся в кошачьем царстве Тамары Яковлевны. Все видели, как он выглядывает в окно дачки и даже показывает нос пришедшей за ним делегации, вот только…

Кошки. Они встали на пути вьюрковцев полосатой шипящей стеной, облепили калитку, свисали с деревьев, выскакивали из лопухов – и атаковали внезапно и беспощадно. Зинаиде Ивановне в клочья изорвали руку, а старичку Волопасу чуть не выцарапали глаз.

Тамара Яковлевна тем временем нашла наконец в кладовке молоток и вернулась в комнату, где бормотал, не умолкая ни на секунду, воскресший телевизор. Она уже выдернула шнур из розетки, а Леша, восторженно гогоча, скрутил рога комнатной антенне, но это не помогло. Белоглазая, безносая рожа смотрела с экрана, который не светился даже, а горел, полыхал – и бормотала, бормотала, кривя трещину рта. Сквозь шипение прорывались с трудом различимые слова: «Впус-с-сти… откро-ой…»