– Знаю! Отдали же тебе давно, Серафима…
Наталья еле заметно качнула головой.
– Не угадала. Первый перст. В роду. Ты.
Она говорила странно, медленно, растягивая слова и делая между ними большие паузы. И по-прежнему не разжимались губы, только двигалось что-то в горле.
Катя стиснула телефон вмиг вспотевшими пальцами.
– Брату не сестра. Мужу не жена. Детям не мать. Одна как перст.
– Врешь! – крикнула Катя. – Была я мужу жена!
– Венчанная? То не муж, – улыбка как будто стала шире. – То дружочек.
И наконец все выстроилось: сложилась картинка без пустот и лишних фрагментов, все кусочки в которой были изначально друг под друга подогнаны. И даже Катин день рождения, промелькнувший перед самым летним солнцестоянием намеренно незамеченным, потому что она уже вышла из возраста, когда каждый удар маятника тянет отпраздновать, – даже день рождения, от которого она не первый год пряталась в своем дачном убежище, чтобы никаких гостей и поздравлений, – он тоже оказался вдруг частью общей мозаики.
Снова стало жарко – не то от бледного пламени, не то от злости на особую тварь, Полудницу, которая все это, выходит, ради должка своего мелкого учинила. Тетенька белая, надзирательница пожизненная, вот из-за кого одна она была, всегда одна… Катя шагнула ей навстречу, на нижнюю ступеньку:
– За мной пришла, значит? Что, срок вышел? Тридцатник стукнул, портиться начала?
– Наоборот. В колос пошла.
– Так забирай!
– Зачем? Не за долгом я. Ты и так наша. С нами жить станешь.
– Где?
– А здесь. Куда сама привела.
– Привела?! – Катя яростно замотала головой и чуть не свалилась с крыльца. – Врешь! Врешь! Никого я не приводила! Это не я!
– Ты, – ответил сухой голос. – Ты – дверь наша.
И все внутри застыло, остекленело, как песок оплавленный. А потом будто взорвалось, сметая остатки отчаянной уверенности, за которую Катя до последнего цеплялась: что это не она виновата во всех вьюрковских аномальных бедствиях, не из-за нее все, а только – может быть, вероятно, возможно – из-за давней Серафиминой глупости…
– Какая еще дверь?!