Вдвоем они подхватили за четыре угла клеенку с лежащим в ней телом, плававшем в луже крови, и потащили его на кухню. Там быстро уложили на пол, внимательно следя, чтобы кровь не пролилась из клеенки наружу. Пелагея вытащила еще клеенку и принялась сноровисто устилать ею весь пол. Августа молча наблюдала за нею, так и не выпустив из правой руки окровавленного ножа.
Августа поднесла к своему лицу левую руку, растопырила свои вытянутые длинные пальцы. По ним, обвивая их маленькими красно-бурыми змейками, медленно ползли струйки крови. Она высунула длинный язык и упоенно и самозабвенно стала слизывать свежую кровь со своих пальцев.
— Знаешь, Пелагея, — сказала она, — я раньше никогда не думала, что кровь — теплая, только что пролитая, настолько вкусна! Даже нет, это неправильное слово… вкус тут ни при чем. Это нечто другое, что-то неведомое, завораживающее…
Ничто не может сравниться с тем чувством, которое я испытываю, когда пью теплую кровь!
— Ох, и выдумщица ты, Августа! — усмехнулась в ответ Пелагея. — Кровь как кровь, такая же, как у поросенка, например… Нормальная еда.
- Ничего ты не понимаешь… Сперва я тоже этого не замечала. А вот потом стала испытывать нечто такое… словами просто не передать. Это ведь какой у нас с тобой по счету?
— Не знаю, — хмуро отозвалась Пелагея, продолжая аккуратно расстилать по полу клеенку. — Я их что, считала, что ли? Может, девятый, а то и десятый… Какая разница! Возни вот с ними тьма, да что поделаешь! Жить ведь как-то надо — время такое пришло! Люди-то, они ведь как звери: есть те, кто ест, и есть те, кого едят! Вот и весь сказ! А ты про чувства какие-то, наслаждение… Еще стихами заговори! Сразу видать, что ты из бывших…
Августа метнула на свою товарку огненный взгляд.
- А ну-ка, умолкни, пролетарская морда! — зловеще произнесла она. — Лучше вспоминай почаще, где бы ты была сейчас, кабы не я! Гнить бы тебе в расстрельной яме, да червей могильных кормить! И нечего языком молоть попусту, мне ли не знать, что ума у тебя меньше, чем у курицы!
— Да что ты, матушка! — испуганно вскинулась Пелагея, умоляюще взирая на Августу. — Прости Христа ради, коли что не так сказала… Ну, ляпнула, не думавши, ну с кем не бывает, чего ж ты сразу на меня и вызверилась-то! Я ведь ничего дурного не хотела, Господь с тобою…
— Не знаю я, с кем Господь, а вот рот свой тебе надо пореже открывать, как только ты вякать начинаешь, мне сразу дурно становится. А может, — Августа взглянула на нее исподлобья и выразительно повела окровавленным лезвием, — может тебя лучше немой сделать… а?
На грубом и простоватом лице Пелагеи отразился неподдельный ужас.
— Да помилуй, кормилица, не гневайся, родимая! — искренне взмолилась она. — Хочешь, на коленях пред тобой стоять буду как пред иконой! Как же не помнить, чем я тебе обязана! Да я за тебя… — Пелагея не могла найти нужных слов в своем скудном словарном запасе. — Я за тебя кого хошь насмерть забью! Только слово скажи — удавлю любого, даже не пикнет у меня! Только не сердись! А разговор мой не нравится, так молчать стану, рта не раскрою без твоего дозволения!
— Вот так-то лучше! — удовлетворенно заметила Августа. — Так уже лучше. Эх, Пелагея, силища у тебя и впрямь такова, что на четверых крепких мужиков хватит, а вот ума менее, чем у младенца невинного! Обделил-таки умишком тебя Господь, ох, как обделил! А потому следует тебе пасть свою на запоре держать! И ты вот истину сказала: говорить по дозволению моему тебе пристало, чтоб от греха подальше было! Поняла?
— Поняла, благодетельница, поняла! — смиренно ответила Пелагея.
— А коли поняла, бери вон таз, налей в него воды-то мыльной, да на лестницу ступай! Кровь там наверняка осталась, набрызги на стенах, да на ступенях. Пока свежая еще, стереть, да вымыть надо! Паренек-то вроде худой попался, а кровищи с него, как с борова, натекло! Все брыкался да дергался, сердечный, никак умирать не хотел…
— Хотел не хотел, а вот пришлось! — удовлетворенно ощерилась Пелагея. — Ничего не поделаешь, Господь так судил, да видать — доля его такая… Хоть и худой уж больно парнишка-то был — ан, глядишь, недели на полторы нам мясца хватит!
Она забрала с кухни таз, налила в него воды, в которой перед тем мылся Тимка, и, забравши щетку и тряпку, отправилась убирать лестницу.
Влад поднял голову от разложенных на столе листков и посмотрел в окно. Светало, и на ветвях деревьев весело щебетали птички, приветствуя поднимающееся солнце… Тишина и покой. Мир и безмятежность… Тем чудовищнее представлялось ему то, о чем он только что прочитал. Вот так «записочки»! Краеведческий музей такие воспоминания никак не примет! Да и сам Влад, много слышавший и читавший о минувшей войне, просмотревший о ней немало фильмов, никогда ничего подобного не встречал. Да, он знал, что в тылу было тяжко, что работали на износ, что малые дети стояли у станков, заменив ушедших на фронт отцов и старших братьев, что голодали, умирали… обо всем этом много писали, рассказывали, показывали. Но чтобы творили такое! Да еще женщины! для Влада это было поистине ошеломляющим откровением.
Однако — не выдумал же это старый краснооктябрьский фотограф! разве такое выдумаешь… Тем более, что и сам он, оказывается, был замешан в этих дьявольских преступлениях! Видимо, незадолго до смерти старик решил-таки написать нечто вроде исповеди, дабы облегчить свою черную душу! Понятно теперь, почему он закопал свои жуткие воспоминания в подвале собственного дома! Видимо, все-таки хотел, чтобы люди узнали правду о том, что в этом доме происходило! Только узнали потом уже, когда его самого на свете не будет.
ebooksa