Месма

Прохор Михайлович наконец-то обрел дар речи.

— Господи… — пролепетал он сдавленным голосом. — Убери это… немедленно!

Августа со снисходительной улыбкой подхватила бледную головку и засунула ее обратно в мешок.

— Августа… ты ненормальная? И зачем ты мне показываешь, рассказываешь…

— Зачем? — Августа улыбнулась, как улыбаются явной детской нелепице. — Чтобы ты не витал в облаках, Прохор… Чтобы знал, какой ценой мне приходится поддерживать в тебе твою жалкую жизнь… И наконец, чтобы ты уяснил себе, раз и навсегда: отныне ты мой, Прохор, понимаешь? Ты — мой весь, с потрохами, и с этой минуты ты будешь делать все, что я тебе прикажу… Абсолютно все!

— Неужели? — Прохор Михайлович ощутил в себе поднимающуюся волну протеста против столь безапелляционной претензии на него как на собственность. — И откуда же такая наглая уверенность, точнее — самоуверенность, что я стану тебя слушаться? А ты не подумала, что я прямо сейчас вот соберусь и пойду куда следует?

На прекрасном лице Августы отобразилась невероятная скука. Похоже, она была вполне готова к подобным заявлениям.

— Да ну? — она даже всплеснула длиннопалыми кистями, словно в испуге. — Уж не в милицию ли?

— Да… в милицию! — напористо отозвался Прохор.

— Ой, как страшно… Вот напугал-то! Ну, во-первых, ты вряд ли доползешь до милиции, Прохор… мясца давненько не едал, силенок у тебя мало, свалишься по дороге в какую-нибудь канаву, да замерзнешь. А во-вторых… позволь спросить тебя, а что ты скажешь там, в милиции?

- Да просто расскажу о том, что тут произошло сейчас, и что ты тут мне показывала.

Августа прыснула в кулак.

- Прохор, до чего же ты глуп… как малое дитя! Ты в зеркало на себя давно смотрел? Глаза у тебя, как у окуня, сам — тощий и обрюзгший, руки трясутся… Ужас, да и только! А как пасть свою раззявишь, да начнешь про головы детские трепать, да про соседку-людоедку, ну — точно за сумасшедшего примут! Знаешь ли, от голода люди не только как мухи дохнут, но бывает, что и с ума сходят! Вот за такого спятившего с ума враз и сойдешь! Но допустим, и тут тебе повезет: до милиции добрался, встретил там следователя — вдумчивого, добросовестного… они, между прочим, тоже голодные там, как волки! Расскажешь ему про меня. Придут они ко мне… и что? Запасов у меня нету, головку Поленькину я сегодня же уничтожу, никаких следов не останется, будь уверен, и они увидят, что нет на меня ничего, кроме твоего бессвязного бреда! А я скажу, что ты меня домогался — грязно, да напористо… а когда я послала тебя куда подальше, ты на меня и наговорил! Как думаешь, кому они поверят: мне, женщине молодой и красивой, да одинокой, или тебе, сморчку старому да моченому? И еще, мой милый Прохор: следователь непременно тебя спросит — сам ты мясо-то человеческое жрал? Ты, конечно, скажешь, мол, что вы, как можно? Я вообще этой бабы знать не знаю… А у меня отличные фото мои есть, тобою сработанные! Вот и откроется, Прохор, что врешь ты, как сивый мерин, и отлично меня знаешь, и слюни на меня, горемычную, распускал! И вот тогда они не мной, а тобой заниматься станут! Ну, а если признаешь, что питался человечиной, мол, по своему неведению… надо мне тебе рассказывать, что с тобою дальше будет?

Прохор Михайлович угрюмо молчал: самое страшное состояло в том, что Августа была права! Он замаран в крови невинных жертв с головы до ног, сам того не ведая. Только — кто станет разбираться в таких тонкостях?

Он — людоед; к стенке его, и все! Или в лагерь — это в лучшем случае, где он и пары дней не проживет…

- Так что забудь ты о милиции, Прохор: они для тебя теперь страшнее фашистов! А если станешь артачиться, Прохор, — доверительно продолжала вещать Августа, — да вздумаешь передо мной права свои качать, да не слушаться… я тебя в тот же час и убью! А впрочем, мне и рук своих об тебя марать не придется, тебе хватит, если я тебя не покормлю этак с недельку… сам лапти враз и сплетешь! На меня никто даже не подумает — я беженка бездомная, что с такой взять? А ты… эка невидаль, с голоду фотограф помер! Нынче с голодухи да по болезни мрут целыми пачками.

Прохор продолжал молчать. Возразить на такое было нечего. К тому же шок, который он испытал, так внезапно обнаружив — кем обернулась боготворимая им женщина, оказался столь силен, что напрочь лишил его способности вообще что-либо соображать.

— Ну… и что ты от меня-то хочешь? — прохрипел он с явным усилием.

— Ну вот… наконец заговорил дело! — удовлетворенно заметила Августа. — А то, вишь, пошел тут передо мной хрень какую-то пороть! В общем так: мне твоя помощь нужна, Прохор. Видишь ли, трудно мне с детьми-то приходится: каморка маленькая, тесная. Надо жертву-то привесть, да так, чтобы соседи по подвалу не видели, а у них глаза-то завидущие! А потом в комнатке добычу завалить надо, разделать, по подполу рассовать, в общем — заготовку сделать. Попадаются мне все больше подростки — сироты, беглые всякие… а они народ шустрый, умирать, знаешь ли, никто не хочет, и такого сорванца зарезать, как гуся, бывает не так-то просто! Они всегда сопротивляются, и порой очень отчаянно.

Сам понимаешь, поднимается шум, а не дай Бог, закричит во всю глотку, тут и конец всему может настать. Вот чтобы этого не было — что я придумала. От меня к тебе чудненькая лестница ведет. И за дверью — твоя фотографическая комната. Я буду знак тебе подавать, что я веду кого-то, а ты после этого начинаешь готовиться — будут гости! Я там с Пелагеей пока покормлю его, помою, чтобы чистенький был, ну и все такое — а ты ждешь. Потом я ему предлагаю фотоснимок сделать — мол, на память! Ну какой же малый не захочет. Приодеваю его, веду к тебе по лестнице, в дверь стучу. Ты впускаешь нас, и я тебе паренька-то на руки и сдаю. Сама обратно за дверь… Тебе же надо его усадить спиной к двери, и все внимание его на свой аппарат отвлечь. А когда он про что другое уже и не думает — знак мне подавать станешь. Например, голосом: крикнешь два слова — «Внимание, снимаю!» В такой момент парень ни о чем другом и думать не будет! А я-то уже за дверью… Ну, а дальше мое дело!