Живые и взрослые

– У меня есть одна знакомая, смертница, – говорит Ника, – она мне когда-то очень нравилась, а сейчас… ну, гораздо меньше. Она когда-то говорила, что самоубийство – это единственное, чем мы можем доказать свое существование.

– Почему? – оторопело спрашивает Зиночка.

– Наверное, потому что главное в нас – то, что мы живые. И если мы сами делаем себя мертвыми – ну, мы как будто поднимаемся над собой. Обретаем эту самую комплексность. Потому что ведь эта обычная наша часть, ординарная, действительная – она ведь живая, правильно? А значит, та мнимая, о которой вы говорили, – она мертвая. Ну как-то так, – неуверенно говорит Ника.

– Не знаю, не знаю, – качает головой Зиночка, – может, ты и права. Может, любовь – это способ увидеть то, что станет с нами, когда мы будем мертвыми. Ну, выходит, я теперь знаю, как я проведу вечность после моей смерти.

– И как?

– Буду служить. Я плохо в этом разбираюсь, как это у мертвых устроено – но, наверное, там есть какие-нибудь специальные места, где женщины могут прислуживать мужчинам. Таким мужчинам, как Дима, – чтобы уже видеть их было счастьем. А для себя мне ничего, кроме этого, не надо. Только бы видеть его, голос слышать… понимаешь? У меня никогда так не было! А он взял и прогнал меня, отправил с вами… А я и в этот поход пошла, только чтобы быть с ним! Чтобы побыть подольше, а не урывками, как зимой, когда все время боишься – вдруг его жена с работы раньше придет.

– Так ДэДэ женат? – удивляется Ника.

– Ну конечно, – говорит Зиночка, – ты разве не знала?

Конечно, не знала. Кому же интересно – женат коротышка-географ или нет? Разве что Зиночке.

– Он женат, но только формально. Он жену совсем не любит. А не разводится из-за квартиры: ему ведь тогда съехать придется, пока они не разменяют. Я уж ему предлагала ко мне – но я-то с мамой живу, а мама у меня строгая…

– Вы не огорчайтесь, – говорит Ника, – может, все еще и обойдется. Может, он в самом деле нас отделил, чтобы поход лучше провести, честное слово.

Зиночка качает головой:

– Нет, я знаю: он не любит меня больше, – и начинает плакать.

Она все еще обнимает Нику за плечи, и поэтому Ника откладывает свои сохнущие носки и тоже обнимает Зиночку. Ей неловко: взрослая женщина, учительница, плачет у нее на плече.

– Вы поплачьте, – говорит Ника, – поплачьте. Это так хорошо, что вы плачете, вы даже не представляете, как это хорошо. Вот когда мои мама с папой… когда я узнала, что они… ну, я не могла плакать. Целых полгода. А когда засыпала – мне тоже все время одно и то же снилось: как телефон звонит и я иду к нему, по нашему коридору, иду, иду, иду – бесконечно долго, потому что во сне я уже знаю, что это – последние секунды в моей жизни, когда мама с папой еще живые. Потому что вот я сниму трубку – и все узнаю. И я иду и иду, медленно-медленно, но все равно каждый раз в конце концов дохожу до телефона, тяну к нему руку – и просыпаюсь.

Ника никогда об этом не рассказывала – ни тете Свете, ни Марине, ни даже Гоше. Ей казалось, рассказать – это как будто предать маму с папой, предать последнее, что их связывает. Но сейчас, обнимая плачущую Зиночку, Ника понимает: все нормально. Сегодня в ночном северном лесу, белой июньской ночью над угасающим теплом костра, она может рассказать о своем сне.

Ника говорит о своих родителях, но думает обо всех – о тех, кто ушел, кто уже перешагнул Границу, и о тех, кто скоро перешагнет ее: о Гошиной маме, о Павле Васильевиче, о Майке, об Арде Алурине; о живых, о мертвых и о мертвых мертвых – и на мгновение видит всех этих людей, видит жизнь каждого из них, от первого рождения до последней смерти, – единую нить, тянущуюся через бесконечное число границ, от рождения живыми – к рождению мертвыми, потом – к новой смерти, потом – к рождению мертвыми мертвыми, а потом – к следующей смерти, и так без конца, без предела. И на секунду ей кажется, что у нее в голове помещается вся эта невозможная бесконечность, этот немыслимый корень из минус единицы, этот единый мир, в котором неважно – живой человек или мертвый, потому что в этом мире нет ни человека, ни смерти – а только бесконечная жизнь, длящаяся сквозь множество рождений и смертей.

Некоторое время они сидят неподвижно над догорающим костром. И только когда Зиночка вытрет слезы и начнет собирать разбросанные вокруг костра вещи, они заметят, что одна из растревоженных искр сумела пролететь чуть дальше, чем другие, и приземлиться на лежащий сбоку от Зиночки лист бумаги. Искра прожгла дыру – не слишком большую, чтобы бумага вспыхнула, но достаточную, чтобы полностью уничтожить ту часть карты, по которой был проложен их маршрут.

6

– Значит, так, – говорит Марина, – главное – не паниковать. Если уменьшить порции, еды нам хватит на неделю как минимум – а то и больше. За это время мы либо выйдем к этому озеру, либо добредем до какого-нибудь жилья. К тому же, здесь полно ягод.

– А еще мы можем охотиться, – говорит Лёва.