– Уж ваши-то лепестки по-прежнему свежи, милая Ираида.
Комплимент был сомнительный, но Рахманов знал, что актрисе он понравится.
– Благодарю, но я не о себе, разумеется. Я грущу о бренности бытия и упадке некогда великого театра. Вы себе представить не можете, Дмитрий Михайлович, кого нынче принимают в театр. Это же абсурд! Кошмар! Куда мы катимся?! Ужасно надоели эти малолетние провинциалки со свежими мордашками и делано наивными глазенками. Так и лезут, так и норовят наступить на пятки! Не верю я их наивным глазкам. И вам не советую верить. Поверишь им – тотчас обнажат зубки и перегрызут тебе хребет. С каждым годом эти паршивки все наглее и наглее!
– Это вы о Ларисе Николаевне? – удивился Рахманов.
– О ней, голубушке… – Красивое лицо Щукиной на миг исказилось горячей ненавистью – которую, впрочем, актриса очень быстро и умело скрыла. – Уж поверьте, Дмитрий Михайлович, знаю я таких, как эта Ларочка. Сама такой была, между прочим. Ах, как я искренне болела сценой, как мечтала вырваться, уехать в город и поступить в театр! Верила и ничуть не сомневалась, что город встретит меня с распростертыми объятьями. Я верила в это, Дмитрий Михайлович, покуда мне не пришлось впервые перегрызть чей-то хребет. Этой Ларочке следует сразу показать, как жесток мир – дабы она смирно сидела под боком у матушки и не вздумала высовываться. Целее будет.
– Но у вас-то, Ираида, кажется, все сложилось неплохо. Вы богаты, любимы, востребованы публикой.
Та промолчала. Щукина по-прежнему подставляла лицо и шею солнцу, но теперь глаза ее были плотно закрыты, а улыбка исчезла вовсе.
«Неужто упоминание о Ларе столь сильно ее раздосадовало?» – гадал Рахманов.
– Должно быть, вам ужасно неприятно было вчера слышать ту беседу за ужином? – снова спросил он.
– Почему же? – искренне удивилась Щукина.
– Ну как же… за ужином так хладнокровно обсуждали убийство вашего близкого друга, господина Стаховского. С трудом могу представить, как вы вынесли это. Но не обижайтесь на прочих гостей, прошу вас – они ведь не знали, кто вы.
– Я никогда ни на кого не обижаюсь – от этого цвет лица портится.
Щукина открыла глаза и вновь лукаво, по-кошачьи, посмотрела на него. Добавила веско:
– Тем более что все это ложь: с господином Стаховским меня ровным счетом ничего не связывает.
Рахманов изумился – зачем она лжет? Ведь глядел сейчас в ее глаза и читал в ее прошлом совершенно обратное. Но смолчал. Вовремя догадался, что madame снова находится в амплуа беззащитной девушки и текст читает, согласно роли.
Тем более что продолжила актриса опять сама и весьма охотно:
– Не стану скрывать, я уж готова была отдать господину Стаховскому свое сердце – да кто же знал, что он станет требовать невозможного? Мечтал запереть меня в золотой клетке и лишить зрительской любви! Ну, и внимания прочих поклонников тоже. Будто не понимал, что я актриса! Я принадлежу всему миру! Увы, судьба жестоко отплатила ему… Ах, Дмитрий Михайлович, право, иногда мне кажется, что в гибели несчастного господина Стаховского есть и моя вина.
– Ну что вы… – вяло возразил Рахманов.
– Вы так думаете? Ну что ж, мне стало легче. Ну кто ж знал, что он ревнив до безобразия: застал меня в обществе купца Жабина и устроил совершенно мерзкую, вымотавшую мои бедные нервы, сцену. А господин Жабин всего-то угощал меня шампанским после спектакля! Ну и пусть, что в моем номере. Что тут такого? Конечно, я вспылила… наговорила ему лишнего, отчего господин Стаховский тотчас в чем был и уехал бог знает куда… Ах, я так несчастна, милый Дмитрий Михайлович! Жабин – и тот оказался подлецом. Представьте себе, не стал оплачивать мою поездку в Ниццу, подлечить мои расстроенные внезапным расставанием нервы…
Щукина, наконец, замолчала. Спектакль окончен: аплодисменты, занавес, выход на поклон.
ebooksa