Он уже знал, где искать. Он сел в троллейбусе на свободное место, глядя запавшими стеклянными глазами прямо перед собой, и только чувствуя непонятно как, непонятно, какими органами, приближение того, кто тоже должен был увидеть свое синее солнце.
Прибор ехал уже далеко от центра. Троллейбус наполовину опустел, и пора было возвращаться на исходные позиции. Тем более, что охота на этот раз была не очень удачной. Он стоял у выхода, прислонившись спиной к поручням, явно мешая выходящим. Он их ненавидел сейчас — это из-за них, настороженных и нищих, он не мог отдыхать, он должен был продолжить свою работу. Лениво отругиваясь, когда кто-нибудь из выходящих-входящих выражал недовольство по поводу его позиции в дверях, Прибор уже прикидывал, где лучше пересесть на другой маршрут, когда чья-то сильная рука сжала его предплечье.
Прибор обернулся. Увидел странное, будто затянутое паутиной лицо сидящего пассажира. Попытался высвободиться.
— Ты чего, дядя?
Мужчина молчал, молча глядя сквозь него. Хватка — холодная, стальная, — не ослабевала.
— Да пусти ты! Слышь? Гомик, что ли? Голубой?
Все лица уже повернулись к ним. Кажется, сочувствие уже мелькало на них.
— Чего пристаешь? — фальцетом сказал Прибор. — Совсем обнаглел!..
Голос был плачущим. И тут же некий ветеран — толстопузый и толстозадый, — пробулькал на весь троллейбус:
— Уже средь бела дня к мальчишкам пристают. Маньяки.
А после:
— Отпусти мальчонку, педераст!
Троллейбус заволновался. Хватка стала слабеть, но Прибор был еще настороже, сжимая в кармане другой рукой свое верное лезвие от опасной бритвы, спрятанное в кастетоподобном кольце из тяжелой черной пластмассы.
Ему вдруг стало холодно. Холод от руки незнакомца проник сквозь куртку, так, что занемело предплечье. Холод ударил в голову — как от ледяной воды в жаркий день.
— Пусти, ну! — рванулся Прибор. Заскрипели, разъезжаясь в стороны, двери. Прибор рванулся к выходу, одновременно полоснув лезвием по державшей его руке. По звуку он понял, что достал до кости. Но ни вскрика, ни крови не последовало. Незнакомец лишь слегка ослабил хватку, и тогда, остервенясь, Прибор несколько раз взмахнул лезвием, нажимая изо всех сил. И, почувствовав, наконец, свободу, с тяжело бьющимся сердцем, выпрыгнул из троллейбуса. Не оглянулся, хотя сзади послышался какой-то шум. Нырнул в проход между гаражами, пробежал по тропинке, миновал загаженный задний двор магазина, и остановился за кучей деревянной тары, почувствовав себя в безопасности. Взгляд его упал вниз. Он вдруг увидел безжизненную синеватую человеческую кисть, висевшую на его рукаве в смертельной хватке. Белая кость торчала из-под натянувшейся кожи. И — ни капли крови.
Прибор вскрикнул и стал отрывать от себя чужую холодную руку. С трудом оторвал, едва не порвав рукав. Отбросил в снег. В ужасе взглянул на нее, будто ожидая, что она сейчас сама подползет к нему и вцепится в глотку, как в фильме.
Но синяя кисть, скрюченная от усилия, по-хирургически точно отделенная от лучевой кости, безжизненно валялась в сугробе, напоминая восковую руку манекена.
Прибор выругался. Воровато оглянулся по сторонам. Ничего подозрительного. Его замутило и чуть не вырвало. Он отвернулся от отрезанной руки (холодец хренов), втянул носом воздух. Кажется, полегчало. Надо идти. Он обогнул гору ящиков и вдруг лицом к лицу столкнулся с тем же незнакомцем. Лицо будто в паутине. Ледяная рука схватила Прибора за шиворот.
— Ты… ты… — прохрипел Прибор, потому что ворот куртки больно сдавил ему горло, а ноги уже не касались земли.
Незнакомец открыл черный рот, силясь что-то выговорить. Мертвой жутью дохнуло на Прибора из этого страшного рта, и Прибор уже почти машинально порезал этот рот едва ли не до уха. Под кожей блеснула кость. Железная рука подняла Прибора еще выше над землей и швырнула в стену. Прибор упал, ударившись головой. Но нет, так просто его не взять… Он вскочил, шатаясь, бросился на незнакомца, размахивая лезвием перед собой. Он еще чувствовал, как лезвие легко, с тихим шелестом, рассекло куртку незнакомца и стало кромсать грудь. Потом острая невыносимая боль пронзила его руку. Прибор потерял сознание.