Эликсиры дьявола

Примечание издателя

Не вдаваясь в изложение того, что он нашел в тетради художника, и продолжая свое повествование, брат Медард рассказывает, как он простился с настоятелем, посвященным в его тайну, и со всей дружески относившейся к нему монастырской братией, чтобы продолжать паломничество свое в Рим. Он побывал во всех достопримечательных храмах Вечного города: в соборах Св. Петра, Св. Севастиана и Лаврентия, Св. Иоанна Латеранского, Св. Марии Маджиоре и т. д. Он так усердно молился там перед всеми алтарями, что даже обратил на себя внимание папы и приобрел репутацию святого, заставившую его бежать из Рима, так как он стал теперь в самом деле кающимся грешником и сознавал себя именно таковым. Мы с тобой, благосклонный читатель, слишком мало знакомы, однако, с мечтами и предчувствиями смиренного монаха Медарда для того, чтоб могли без прочтения записок художника хоть сколько-нибудь уяснить себе связь между запутанными разбегающимися нитями событий в жизни самого Медарда. Можно будет, пожалуй, сказать, что для нас отсутствует пока еще ракурс, в котором должны объединяться все исходящие оттуда разноцветные лучи. Рукопись давно умершего капуцина оказалась завернутой в старый пожелтевший пергамент, исписанный мелким, крайне неразборчивым почерком. Оригинальный характер этого почерка обратил на себя мое внимание. После долгих трудов мне удалось ознакомиться с ним настолько, что я оказался в состоянии разбирать отдельные буквы, а наконец — даже и слова. К величайшему удивлению, выяснилось, что на этом пергаменте записано как раз повествование художника. Пергамент, очевидно, находился прежде в тетради, о которой упоминает Медард. Записи сделаны на старинном итальянском языке по образцу средневековых хроник и в самом лаконичном стиле. В переводе на нынешний язык тон их звучит резко и глухо, словно разбитое стекло. Тем не менее, чтобы облегчить понимание целого, необходимо было включить сюда также и этот перевод. Делая это, позволю себе прибавить с искренним сожалением следующее: княжеская фамилия, от которой ведет свой род столь часто упоминаемый здесь Франческо, до сих пор еще существует в Италии. Точно так же находятся еще в живых потомки герцога, в резиденции которого гостил некоторое время Медард. При таких обстоятельствах я был не вправе называть действующих лиц действительными фамилиями. Трудно представить себе, в каком неловком положении оказывается издатель, вынужденный являться к тебе, благосклонный читатель, с книгою, в которой приходится выдумывать имена взамен существующих в действительности и притом в высшей степени романтичных и благозвучных имен. Чтобы выпутаться из такого затруднительного положения, упомянутый издатель сперва рассчитывал было ограничиться одними титулами герцогов, баронов, но так как древний художник выясняет в своих записках самые таинственные и запутанные отношения между действующими лицами, то издатель должен был поневоле убедиться, что с помощью одних нарицательных имен, какими являются вышеприведенные титулы, читателю далеко не все будет понятным. При таких обстоятельствах пришлось дополнить бесхитростную хронику художника различными пояснениями и дополнениями, являющимися словно фиоритурами, которые маскируют и уродуют величественную простоту изящного хорала. От лица издателя прошу тебя, благосклонный читатель, хорошенько запомнить прежде всего следующее: родоначальником семьи, из которой произошел Франческо, отец Медарда, является Камилло, князь, царствовавший в П***. Герцог Теодор В. приходился в свою очередь отцом герцогу Александру В., при дворе которого находился одно время Медард. Брат герцога Александра, принц Альберт, женился на итальянской принцессе Гиацинте Б. Фамилия барона Ф. хорошо известна в Тирольских горах. Необходимо заметить только, что первая супруга барона Ф. была родом из Италии, так как доводилась родною дочерью графу Пьетро С. и, следовательно, внучкой графу Филиппо С. Если ты, благосклонный читатель, удержишь в памяти эти немногие титулы и заглавные буквы, то все остальное разъяснится тебе как нельзя лучше. Теперь же вместо продолжения биографии капуцина Медарда предлагается тебе…

Перевод записок старинного художника

…Случилось так, что Генуэзская республика, теснимая алжирскими корсарами, обратилась к известному своими подвигами на море герою Камилло, князю П., и просила его предпринять с четырьмя хорошо снаряженными галионами набег на дерзких разбойников. Обуреваемый жаждою славных подвигов, Камилло послал старшему сыну своему Франческо письменное приказание вернуться в П., чтобы управлять княжеством в отсутствие родителя. Франческо обучался живописи в школе Леонардо да Винчи. Любовь к искусству овладела им до такой степени, что он не мог помышлять ни о чем другом. Искусство казалось ему выше всех почестей и земных благ. Все человеческие дела и стремления производили на него впечатление жалкой погони за целью, не заслуживающей, чтобы для нее шевельнуть пальцем. Не в силах покинуть искусство и великого художника, своего учителя, который был тогда уже в преклонных летах, Франческо письменно ответил отцу, что умеет владеть кистью, а не скипетром, и желает остаться у Леонардо. Ответ этот разгневал престарелого гордого князя Камилло. Он в сердцах назвал сына недостойным глупцом и отправил в Рим доверенных своих слуг с поручением привезти оттуда непокорного юношу. Франческо упорно отказывался вернуться и заявил, что государь на престоле во всем блеске царственного своего величия кажется ему ничтожным существом по сравнению с гениальным художником и что величайшие воинские подвиги являются только жестокой земной забавой, тогда как создания живописца представляют собою чистое отражение обитающего в нем божественного духа. Это до такой степени раздражило Камилло, прославившегося своими подвигами на море, что он поклялся отречься от Франческо и назначить наследником престола младшего своего сына Зенобио. Франческо остался очень доволен этим решением и подписал акт, в котором торжественно и с соблюдением всех требуемых законами формальностей отказался от своих прав на престол в пользу младшего брата. Случилось так, что престарелый князь Камилло пал в жестоком кровопролитном бою с алжирцами. После него вступил на престол Зенобио, Франческо же, отрекшись от своего княжеского имени и звания, сделался художником и жил довольно скудно на небольшую пенсию, которую выплачивал ему брат.

Франческо был гордым, смелым и необузданным юношей, буйный характер которого умел сдерживать лишь старик Леонардо. Когда Франческо отрекся ради искусства от княжеского достоинства, великий художник стал относиться к нему как к родному сыну. Он действительно был для Леонардо любящим, послушным сыном и усердно помогал старику закончить многие великие произведения. При этом Франческо, продолжая совершенствоваться в живописи, прославился и сам в этом искусстве, и ему поручали писать запрестольные образа в церквах и монастырях. Леонардо да Винчи помогал ему словом и делом, пока, наконец, не скончался в глубокой старости. Тогда у молодого Франческо вспыхнули опять гордость и самомнение, словно огонь, долго таившийся под пеплом. Он считал себя величайшим из современных живописцев и, объединяя представление о достигнутой им высокой степени совершенства с воспоминанием о царственном своем происхождении, называл себя сам царственным живописцем. Франческо позволял себе презрительно отзываться даже о своем учителе, покойном Леонардо да Винчи, и, отступив от благочестивой простоты его стиля, создал себе новую манеру в живописи, ослеплявшую глаза толпы красотою фигур и блеском колорита. Преувеличенные похвалы этой толпы еще более развивали в нем тщеславие и самомнение. Случилось так, что он попал в Риме в кружок разнузданной, распутной молодежи. Желая занимать везде первое место, он оказался и там самым дерзновенным пловцом по бурным волнам порока. Совращенные с истинного пути обманчивой прелестью искусства юноши, во главе которых стоял Франческо, образовали тайное общество. Преступно осмеивая христианство, они подражали обычаям древних греков и вместе с девушками, утратившими всякий стыд, устраивали греховные и позорные пиршества. В числе их было несколько живописцев и много скульпторов, признававших только древнее искусство и осмеивавших все, созданное и выполненное новыми художниками под влиянием христианской религии. Франческо, в греховном своем энтузиазме, написал много картин из лживого мира древних басен. Никто не умел так живо и естественно, как он, изображать сладострастную женскую красоту. Франческо заимствовал у живых моделей колорит, а у древних мраморных статуй дивную прелесть и грацию форм. Вместо того чтоб продолжать в церквах и монастырях изучение великолепных картин древних богобоязненных художников и запечатлевать в своей душе созданные ими образы, он старательно писал этюды со статуй языческих богов и богинь. Особенно сильное впечатление производила на него знаменитая статуя Венеры, образ которой он постоянно носил в своей душе. Пенсия, которую Зенобио посылал своему брату, раз как-то не дошла до него в обычный срок. Вследствие этого случилось, что Франческо, быстро проживавший при своей беспутной жизни крупные суммы, которые он зарабатывал, остался без денег, а между тем не хотел отказаться от образа жизни, вошедшего у него уже в привычку. Он вспомнил тогда, что один капуцинский монастырь давно уже заказал ему запрестольный образ св. Розалии, обещая заплатить за этот образ щедрое вознаграждение. Франческо питал такое отвращение ко всем христианским святым, что сперва не хотел писать этот образ, но теперь он решил закончить его как можно скорее, чтоб получить деньги. К тому же у него явилась мысль надругаться над святою, изобразив ее совершенно нагой, с формами и лицом языческой богини Венеры, образ которой запечатлелся неизгладимо в его душе. Сделанный им набросок запрестольного образа оказался чрезвычайно удачным.

Молодые товарищи Франческо хвалили преступный его умысел поставить в церковь благочестивым монахам вместо христианской святой языческую богиню. Однако, когда Франческо принялся писать этот образ, все стало у него складываться иначе, чем он хотел и думал. Дух увлечения лживой прелестью языческих форм вынужден был подчиниться какому-то более могущественному духу. Франческо начал видеть, словно сквозь дымку тумана, очертания ангельского лика. Как бы опасаясь оскорбить святыню и тем самым навлечь на себя страшную кару, Франческо не решился, однако, написать это лицо, а тем временем вокруг тела, набросанного сперва в чарующей наготе, улеглись грациозными складками скромные одежды: темно-красное платье и лазурно-голубой плащ. Капуцинский монастырь, заказывая живописцу Франческо образ св. Розалии, не упоминал в письме, какое именно достопримечательное событие в ее жизни надлежало изобразить художнику. Поэтому Франческо и набросал сперва посреди полотна фигуру святой. Теперь же, побуждаемый неведомым духом, он написал вокруг нее множество других фигур, которые в своей совокупности изображали ее мученичество. Франческо совершенно ушел в свою картину или, лучше сказать, преобразился в могущественного духа, который, завладев художником, вырвал его из пучины прежней преступной жизни. Тем не менее он чувствовал себя не в силах написать лик святой мученицы, и это стало для него адской мукой. Он не помышлял уже более о Венере, но мысленно видел перед собою престарелого своего учителя Леонардо да Винчи, который глядел на него с соболезнованием и грустно ему говорил: «Мне очень хотелось бы тебе помочь, но я не могу этого сделать. Ты должен прежде отречься от всех греховных помыслов и с сокрушенным сердцем вымолить себе заступничество святой, против которой дерзновенно согрешил». Юноши, общества которых Франческо давно уже избегал, разыскали его в мастерской. Они нашли его там, лежавшего в беспомощном отчаянии на постели, и он показался им серьезно больным. Франческо жаловался, что какой-то злой дух надломил его творческую силу, так что он не может теперь закончить образ св. Розалии. Тогда все общество успокоилось и принялось смеяться над художником, осведомляясь о причинах внезапной его болезни. Кто-то предложил немедленно прибегнуть к возлиянию вина в честь Эскулапа и дружественной людям богини Гигеи, чтобы они исцелили больного. Немедленно принесли сиракузского вина, и юноши, наполнив чаши, принялись пить из них перед недоконченным образом, совершая вместе с тем возлияние в честь языческих богов. Когда самому Франческо предложили чашу, наполненную вином, он отказался ее осушить и не пожелал участвовать в кутеже веселых своих товарищей, хотя они и провозгласили тост в честь божественной Венеры. Один из них заметил тогда: «Этот сумасброд действительно болен душой и телом, и потому надо будет пригласить к нему доктора. Я сейчас сбегаю за врачом». Накинув на себя плащ и захватив с собою шпагу, он вышел за дверь, но через несколько мгновений вернулся и сказал: «Странно, как это не пришло мне в голову, что я сам — врач, и могу как нельзя лучше вылечить даже и не такого больного». Юноша этот немедленно же принял вид и манеры пожилого врача. Колени у него подогнулись, а на молодом лице появились странные морщины и складки, так что он производил впечатление уродливого старика. Все его товарищи расхохотались и принялись говорить друг другу: «Какие, однако, ученые рожи корчит наш доктор!» Врач приблизился тем временем к больному Франческо и грубым, насмешливым тоном сказал: «Эх ты, бедняга! Вижу, что мне придется лечить тебя от грустного твоего бессилия. Вид у тебя такой несчастный и бледный, что богиня Венера, без сомнения, нашла бы тебя теперь не по своему вкусу. Быть может, впрочем, донна Розалия заинтересуется тобой, когда ты немного поправишься. Советую тебе, приятель, отведать чудодейственного моего лекарства. Так как ты намерен писать святых, то мой напиток окажется большим для тебя подспорьем. Это, друг мой, вино из погреба святого Антония». Действительно юноша, выдававший себя за врача, вынул из-под плаща бутылку, которую немедленно и откупорил. Из нее поднялся какой-то странный аромат, до такой степени сильный, что все собравшееся в мастерской живописца общество молодых повес мгновенно пришло в состояние опьянения. Все они опустились в кресла и, закрыв глаза, впали в дремоту. Франческо, взбешенный тем, что его называют бессильным беднягою, выхватил у доктора бутылку из рук и сразу отпил из нее изрядное количество.

— На здоровье! — воскликнул юноша, лицо и походка которого сделались по-прежнему молодыми.

Затем он разбудил уснувших своих товарищей, и они вместе с ним, шатаясь, спустились с лестницы. В душе Франческо вспыхнуло такое же бурное пламя, как в жерле огнедышащего Везувия во время извержения. Все аллегории языческой мифологии, которые ему когда-либо случалось изображать на полотне, предстали перед ним как живые. Это подействовало на него так сильно, что он закричал громким голосом:

— Ты тоже должна явиться мне, возлюбленная моя богиня! Живи со мной и будь моею, а не то я посвящу себя подземным божествам!

При этих словах он увидел Венеру, которая стояла прямо перед картиной и ласково подзывала его к себе. Он соскочил с постели и тотчас же принялся писать голову святой Розалии, рассчитывая изобразить лицо языческой богини. Рука, по-видимому, не повиновалась его воле. Кисть словно отскакивала от тумана, окутывавшего голову св. Розалии, и сама собою доканчивала лица окружавших ее варварских мучителей. Но вместе с тем черты небесного лика святой выступали все отчетливее из тумана, и глаза ее устремили, наконец, на художника лучезарный взор, проникнутый такой полнотою жизни, что Франческо упал перед своей картиной на пол, словно пораженный насмерть громовым ударом. Придя в себя, он с трудом поднялся, но не посмел взглянуть на картину, наводившую на него ужас. Опустив голову, он подошел к столу, на котором стояла еще бутылка вина, принесенная доктором, и выпил из нее залпом несколько глотков, после чего почувствовал себя проникнутым новою силой. Взглянув тогда на картину, он убедился, что она совершенно закончена, что с нее глядит на него вовсе не святая Розалия, а возлюбленная богиня Венера взором, полным самой жгучей, пламенной страсти. В то же мгновение Франческо почувствовал, как в нем загорелось преступное сладострастие. Он стонал от безумной похоти. Он вспоминал языческого ваятеля Пигмалиона, сказание о котором было сюжетом одной из его картин, и, подобно Пигмалиону, обратился к Венере с мольбою вдохнуть жизнь в его произведение. Скоро ему стало казаться, будто написанная на картине св. Розалия начинает шевелиться, но, протянув руки, чтобы принять ее в свои объятия, он убедился, что перед ним лишь безжизненное полотно. Тогда он принялся рвать на себе волосы и сумасшествовать, словно одержимый бесом. Два дня и две ночи томился Франческо преступными своими желаниями, а на третий день, когда он, словно недвижная статуя, стоял перед написанной им картиной, внезапно отворилась дверь его комнаты, и позади него послышался шорох женского платья. Обернувшись, он увидел женщину, являвшуюся как бы оригиналом, с которого была списана святая Розалия. Он чуть не помешался, увидев воплощение образа, созданного его гением путем тщательного изучения античных статуй. Образ этот стоял перед ним живой, исполненный невыразимой прелести. Художник почти с ужасом смотрел на свою картину, казавшуюся точным портретом незнакомки. С ним произошло то, что обыкновенно испытывают люди, когда им является дивное видение. Язык его не мог выговорить ни слова. Он безмолвно упал на колени перед незнакомкой и с обожанием протянул к ней руки. Незнакомка, ласково улыбаясь, подняла его и сказала, что видела его много раз в бытность свою маленькой девочкой, когда он учился живописи у Леонардо да Винчи. Еще тогда она прониклась к нему страстной любовью, которой не может выразить никакими словами. Покинув родителей и родственников, она одна прибыла в Рим только для того, чтобы свидеться с ним. Внутренний голос твердил ей, что Франческо в свою очередь тоже ее любит, — так любит, что заглазно написал с нее точный портрет, в сходстве которого она убедилась теперь и сама. Франческо понял, что между ним и незнакомкой существовала таинственная гармония душ и что именно эта гармония создала дивный образ св. Розалии и вызвала безумную любовь к этому образу. Он с пламенной любовью обнял молодую девушку и хотел тотчас же идти с нею в церковь, чтоб священник соединил их на вечные времена узами законного брака. Предложение это как будто испугало незнакомку. Она сказала ему: «К чему это, милейший Франческо?.. Я всегда считала тебя жизнерадостным художником, которому дела нет до уз христианской церкви. Я думала, что ты душою и телом принадлежишь веселой и вечно юной классической древности, божества которой смотрели с благоволением на все, что может доставить людям наслаждение. Какое дело до нашего союза несчастным монахам, осужденным проводить одинокую жизнь в безнадежной грусти? Отпразднуем весело и радостно торжество нашей любви». Речи этой женщины соблазнили Франческо. Поэтому он вместе с молодыми грешниками, прожигавшими жизнь преступно и легкомысленно, отпраздновал в тот же вечер по языческому обряду свою свадьбу с незнакомкой. Оказалось, что она привезла с собою целый сундук с различными драгоценностями и деньгами. Франческо долгое время жил с нею, фактически отрекшись от искусства и утопая в греховных наслаждениях. Она почувствовала себя беременной и после того еще более расцвела в блистательной красоте. Она оказалась теперь живым воплощением Венеры, и Франческо с трудом лишь мог выносить беспредельное, упоительное свое блаженство. Однажды ночью его разбудили глухие болезненные стоны. Он с испугом вскочил с постели и, подойдя с зажженной свечой к жене, увидел, что она родила ему сына. Поспешно отправив слуг за повивальной бабкой и врачом, Франческо поднял ребенка с материнского лона, но в то же самое мгновение жена его испустила ужасающий пронзительный вопль и начала извиваться всем телом, точно в тщетных попытках вырваться из чьих-то рук, душивших ее с непреодолимой силой. Когда пришла повивальная бабка со своей служанкой и явился почти одновременно с нею врач, чтобы подать помощь родильнице, они с ужасом отшатнулись, увидав окоченевший труп. Шея и грудь у нее были обезображены отвратительными синими пятнами, а вместо молодого очаровательного лица таращила на них мертвые глаза искаженная страшными предсмертными корчами, осунувшаяся и сморщенная маска. На крик, поднятый акушеркой и ее служанкой, сбежались соседи. Про незнакомку давно уж ходили странные слухи. Роскошная языческая жизнь, которую она вела с Франческо, представлялась всем омерзительною. Давно уже предполагалось довести до сведения инквизиции о греховном внебрачном ее сожитии с Франческо. При виде страшно искаженного лица покойницы всем стало ясно, что она состояла в союзе с дьяволом, который и завладел теперь своей жертвой. Ее красота являлась лишь обманчивым наваждением проклятого волшебства. Все с ужасом бежали от покойницы, и никто не решался к ней прикоснуться. Франческо понял тогда, кто был рядом с ним, и его охватил невыразимый ужас. Все его грехи стояли теперь перед его глазами, и Суд Божий начинался для него уже на земле, так как в душе его горело адское пламя. На другой день явился чиновник святой инквизиции со стражею, чтобы арестовать Франческо. В художнике пробудились тогда наследственное мужество и непреклонная гордость. Он выхватил шпагу, расчистил себе дорогу и бежал. На довольно значительном расстоянии от Рима он нашел пещеру, в которой и укрылся, так как чувствовал себя очень усталым. Не сознавая хорошенько, зачем он это делает, Франческо завернул новорожденного ребенка в плащ и унес его с собою. Войдя в пещеру, он ощутил такой страшный гнев против соблазнившего его дьявольского наваждения в образе женщины, что хотел разбить о камни ребенка, рожденного ему этим оборотнем, и поднял его уже за ноги вверх, но в это мгновение ребенок заплакал так жалобно и так умоляюще, что художник почувствовал сострадание. Устроив мальчику постель из мягкого мха, он напоил его соком апельсина, случайно оказавшегося у него в кармане. Подобно кающемуся пустыннику, Франческо прожил в пустыне несколько недель и, отрекшись от прежней своей греховной жизни, усердно молился святым. Настоятельнее всего обращался он с молитвами к тяжко оскорбленной им святой Розалии, упрашивая ее быть за него заступницей перед престолом Всевышнего. Однажды вечером Франческо, преклонив колени, молился по обыкновению один в пустыне и случайно взглянул на солнце, которое как раз в это время опускалось в море, загоревшееся ярким пламенем. Когда пламя это стало угасать в сероватом вечернем тумане, Франческо заметил в воздухе блистательное розовое сияние, которое начало вскоре принимать определенные формы. Художник явственно различил в этом сиянии святую Розалию, окруженную ангелами и стоявшую, преклонив колени, на облаке. Вместе с тем до него донеслись в легком дуновении вечернего ветерка слова: «Господи, прости этому человеку, который в своей слабости и бессилии не мог сопротивляться обольщениям сатаны». Тогда сквозь сияние розоватого облака сверкнули молнии, глухой гром прокатился по небу, а в этом громе раздался голос: «Разве найдется грешник, равный ему в преступлениях? Не будет ему помилования и успокоения в могиле до тех пор, пока племя, порожденное его преступлением, не перестанет плодиться и множиться». Франческо пал лицом во прах, так как знал, что приговор над ним произнесен и что праведная воля Божия осудила его безутешно скитаться по лицу земли. Он бежал, не вспомнив даже про ребенка, оставленного им в пещере, и, не решаясь больше взяться за кисть, жил в крайней бедности, нуждаясь в самом необходимом. Иногда приходило ему в голову, что он мог бы написать во славу христианской веры великолепные картины. Он придумывал дивные произведения, грациозные по рисунку и колориту, из жизни Пресвятой Богородицы и святой Розалии, но разве мыслимо было приниматься за такие иконы, не имея ни гроша для покупки полотна и красок и питаясь единственно лишь скудной милостыней у церковных дверей? Таким образом, Франческо влачил злополучную жизнь, когда с ним случилось следующее событие. Однажды в церкви, когда он, пристально глядя на стену, в мыслях своих украшал ее великолепной живописью, к нему подошли две женщины, закутанные покрывалами. Одна из них сказала ему нежным ангельским голосом:

— Далеко отсюда, в Пруссии, воздвигнут Божией Матери храм на том месте, где ангелы Господни принесли на старую липу чудотворное Ее изображение. Храм этот до сих пор не украшен живописью. Иди туда, и пусть создания твоего искусства послужат тебе святой молитвою, способной доставить наболевшей душе небесное утешение.

Пристально взглянув на этих женщин, Франческо увидел, как они исчезли в сиянии дивных лучей, причем вся церковь наполнилась благоуханием лилий и роз. Тогда только он понял, кто были эти женщины, и хотел на другой же день утром начать свое паломничество. В тот же вечер его разыскал после долгих хлопот служитель Зено-био. Высылая ему пенсию за два года, брат Франческо приглашал его ко двору. Художник отклонил это предложение и, оставив себе лишь небольшую сумму денег, роздал остальное нищим. Он отправился в Восточную Пруссию. Путь туда лежал через Рим, а потому он зашел в соседний капуцинский монастырь, для которого им был написан образ святой Розалии. Он увидел этот образ в алтаре, но при более внимательном рассмотрении убедился, что это лишь копия с его картины. По наведенным справкам оказалось, что монахи ввиду странных слухов, распространившихся о бежавшем неведомо куда художнике, в конфискованном имуществе которого оказался этот образ, не пожелали оставить у себя оригинал, а, сняв с него копию, продали подлинник капуцинскому монастырю в Б. После долгого и многотрудного паломничества Франческо прибыл в монастырь Св. Липы в Восточной Пруссии и выполнил приказание, отданное ему Пресвятой Богородицей. Он так дивно расписал церковь, что сам убедился в начавшемся уже воздействии на него Благости Божией. Таким образом в душу его снизошло небесное утешение.

Случилось так, что граф Филиппо С., уехав далеко на охоту, попал в безлюдную пустынную местность и был застигнут там страшной непогодой. В ущельях между скалами завывал бурный ветер. Дождь лил с неба такими потоками, как если бы Всевышний решил погубить за грехи людей и животных земных новым потопом. Граф Филиппо очень обрадовался поэтому, увидев пещеру, в которой и укрылся. Не без труда ввел он в эту пещеру своего коня, так как вход в нее оказался довольно тесным. Мрачные тучи обволокли весь небосклон, а потому в пещере было до такой степени темно, что граф Филиппо не мог ничего там различить и хотя слышал возле себя шорох, но был не в состоянии объяснить его причину.

Опасаясь, что в пещере скрывается какое-нибудь дикое животное, граф Филиппо выхватил на всякий случай меч, чтобы отразить нападение хищного зверя. Когда буря миновала и лучи солнца, выглянувшего сквозь тучи, осветили пещеру, граф, к изумлению своему, увидел, что возле него на ложе из древесных листьев и мха лежит голый мальчик и глядит на него яркими, сверкающими глазками. Возле мальчика стоял бокал из слоновой кости, в котором граф Филиппе нашел еще несколько капель благоухающего вина. Как только он поднес этот бокал к устам мальчика, ребенок с жадностью их выпил. Граф затрубил в рог, чтобы созвать свою свиту, которая разбрелась в разные стороны, стараясь тоже укрыться куда-нибудь от бури. Когда люди графа собрались, им было приказано подождать, не явится ли кто-нибудь за ребенком, оставленным в пещере. Наступила ночь, а все еще никто не являлся. Тогда граф Филиппо сказал:

— Не могу оставить этого мальчика здесь в таком беспомощном состоянии. Я возьму его к себе и всюду разошлю объявления, чтобы родители ребенка или тот, кто оставил его в пещере, могли истребовать его от меня.

Он так и сделал, но проходили месяцы, недели и годы, а никто не являлся предъявить свои права на мальчика. Граф приказал окрестить своего найденыша, и ему нарекли имя Франческо. С годами он превратился в очаровательного юношу, обладавшего замечательной силой, красотой, ловкостью и в то же время блестящими способностями. Его редкие дарования снискали ему любовь графа, который относился к нему как к сыну, и так как сам он был бездетным, то предполагал оставить ему в наследство все свое состояние. Франческо достиг уже двадцатипятилетнего возраста, когда граф Филиппо воспылал безумной страстью к небогатой девушке благородного происхождения, замечательной красавице, и сочетался с нею браком, несмотря на то что она была почти еще ребенком, а он сам уже в преклонных летах. Франческо воспылал греховным вожделением к молодой графине. Она была женщина благочестивая и добродетельная, а потому не хотела нарушить супружескую верность, но, тем не менее, после долгой борьбы ему удалось с помощью дьявольских чар ее обольстить. Она не устояла против соблазнителя и отдалась преступной его страсти, являвшейся непростительнейшей изменой и неблагодарностью по отношению к его благодетелю. Двое детей, граф Пьетро и графиня Анджиола, которых седовласый Филиппо в неизреченном восторге отеческой радости прижимал к своему сердцу, были плодами этого преступления, оставшегося навеки скрытым как для самого Филиппо, так и для всего света.

Повинуясь говорившему во мне внутреннему голосу, вернулся я к своему брату Зенобио и сказал:

— Я отрекся навсегда от престола, и даже в том случае, если бы ты раньше меня сошел бездетным в могилу, я все-таки останусь простым художником и буду проводить мою жизнь в смирении и благочестии, занимаясь только живописью. Я не хотел бы, однако, чтобы наше княжество было присоединено как выморочное к соседнему государству. Франческо, питомец графа Филиппо С., - родной мой сын. Во время бегства я покинул его в пещере, где он и был найден графом. На стоявшем возле него бокале из слоновой кости вырезан наш герб, но главным свидетельством о происхождении юноши из нашей семьи служат черты его лица. Усынови этого юношу, дорогой брат, и назначь его своим наследником.

Сомнения Зенобио, действительно ли юноша прижит мною в законном браке, были устранены выхлопотанным мною у папы актом об усыновлении. Таким образом, греховная и прелюбодейная жизнь моего сына закончилась. Он вскоре вступил в законный брак, от которого у него родился, в свою очередь, сын — Паоло Франческо. Правда, преступное семя успело уже расплодиться преступным образом. Разве не может, однако, раскаяние моего сына искупить его прегрешения? Я стоял перед ним, как Суд Божий, и вся его душа была передо мною открыта. Неведомое свету разоблачал мой дух, который становится теперь все могущественнее. Он поднимает меня над шумящими волнами жизни, так что я могу проникать взором моим в глубину, а между тем смерть все же не принимает меня в свои объятия.

Отъезд Франческо оказался для графини С. смертным приговором. Только с этим отъездом пробудилось у нее сознание греха, но она была не силах выдержать борьбу между любовью к преступнику и раскаянием в том, что уступила этой любви. Граф Филиппо дожил до девяноста лет и перед смертью впал в совершенное детство. Пьетро, считавшийся его сыном, прибыл со своей сестрой Анджиолой ко двору Франческо, вступившего по смерти Зенобио на княжеский престол. Как раз в это время справлялось с величайшей торжественностью обручение Паоло Франческо с герцогиней Марией-Витторией. Красота невесты до такой степени подействовала на Пьетро, что он воспылал к ней неудержимой страстью и, не обращая внимания на опасность, которою эта страсть ему угрожала, начал добиваться ее взаимности. Паоло Франческо не замечал его ухаживания, так как сам без памяти влюбился в свою сестру Анджиолу, которая, однако, холодно отвергла его искательства. Ссылаясь на необходимость выполнить священный обет, Виттория удалилась от двора, чтобы прожить несколько времени перед браком в строжайшем уединении. Лишь через год вернулась она назад. Тотчас же должно было состояться бракосочетание, после которого граф Пьетро предполагал вернуться с сестрою в родительский замок. Любовь Франческо к Анджиоле, еще более распаленная ее стойким сопротивлением, превратилась в бешеную похоть дикого зверя, которую наследный принц мог обуздывать лишь помыслами о средствах к ее удовлетворению. Он совершил поэтому в самый день свадьбы злодейское преступление, зайдя на пути к брачной опочивальне в комнату Анджиолы. Девушка, которой за брачным обедом подсыпали наркотического снадобья, была в бессознательном состоянии и не могла сопротивляться учиненному над нею насилию. На другой день она оказалась при смерти, и тогда Паоло Франческо, мучимый угрызениями совести, сознался в своем злодеянии. В первом порыве гнева Пьетро хотел умертвить изменника, но его рука бессильно опустилась при мысли о том, что в данном случае кара предшествовала уже проступку. Маленькая принцесса Гиацинта Б., считавшаяся племянницей Виттории, была на самом деле плодом тайной связи Пьетро с невестой Паоло Франческо. В конце концов Пьетро уехал вместе с Анджиолой в Германию, где она родила сына, который назван был Францем и получил самое тщательное воспитание. Ни в чем неповинная Анджиола утешилась наконец и как бы забыла учиненное над ней злодеяние. Она снова расцвела в дивной красоте и грации. Таким образом, случилось, что герцог Теодор В. воспылал к ней сильной любовью, на которую она отвечала искренней взаимностью. Он сочетался с ней браком, а граф Пьетро женился также на девушке, принадлежавшей к германскому дворянству. Она родила ему дочь, Анджиола же родила герцогу двух сыновей. Эта благочестивая женщина имела бы, казалось, полное право чувствовать себя спокойной, так как совесть не могла ее ни в чем упрекнуть. Между тем на Анджиолу часто находила мрачная меланхолия, овладевавшая ею каждый раз, когда она вспоминала, словно в тяжелом сне, о злодеянии, которое учинил над нею Паоло Франческо. Ей казалось, будто грех, совершенный даже бессознательно, должен повлечь за собою кару, которая может перейти на потомство. Исповеди и полное отпущение грехов не могли успокоить ее. Анджиола решила сказать обо всем мужу. Она предчувствовала тяжкую борьбу, которую ей придется выдержать, но она дала себе торжественную клятву выполнить во что бы ни стало принятое решение и сдержала эту клятву. Герцог Теодор с ужасом услыхал о страшном злодеянии. Душа его была потрясена, и гнев угрожал, казалось, обрушиться даже на неповинную ни в чем супругу. Анджиоле пришлось поэтому провести несколько месяцев в отдаленном замке. Тем временем в душе герцога происходила мучительная борьба, закончившаяся тем, что он не только вполне примирился с герцогиней, но даже стал заботиться без ее ведома о воспитании Франца. По смерти герцога и его супруги тайна происхождения Франца была известна только графу Пьетро и молодому герцогу Александру В. Из всех потомков художника никто не походил до такой степени в физическом и умственном отношении на Франческо, воспитанного графом Филиппо, как именно Франц. Это был дивный юноша, чрезвычайно одаренный, у которого мысль и дело отличались пламенной стремительностью. Дай Бог, чтоб грехи отца и предка не оказались для него слишком тяжким бременем и чтоб ему было суждено устоять против искушений сатаны! Еще при жизни герцога Теодора оба его сына, Александр и Иоганн, совершили путешествие в Италию. В Риме братья разъехались в разные стороны. Это было вызвано не каким-либо разладом или разногласием между ними, а единственно лишь различием в их целях и стремлениях. Александр посетил двор Паоло Франческо и почувствовал такую любовь к младшей его дочери от Виттории, что решил на ней жениться. Герцог Теодор с отвращением, которое было тогда совершенно непонятным его сыну, отказал в своем согласии на этот брак, состоявшийся поэтому лишь после его смерти. Принц Иоганн, возвращаясь на родину, познакомился с единоутробным своим братом Францем и, не подозревая близкого родства с этим юношей, почувствовал к нему величайшую привязанность. Франц отвечал на нее взаимностью, и вскоре они сделались неразлучными друзьями. Франц побудил принца вместо возвращения к отцу поехать вторично в Италию. Неисповедимым судьбам угодно было, чтобы они оба, принц Иоганн и Франц, увидели дочь Виттории и Пьетро — принцессу Гиацинту — и одновременно в нее влюбились. Раз появившись на свет, преступление пускает от себя во все стороны новые ростки. Кто может противостоять могуществу мрачных сил?