Всё сухое, солнечное лето их видели то тут, то там. Горожане успели к ним привыкнуть. Даже перестали удивляться, чем это они питаются, где живут. Они никому не мешали, и мы не особо рьяно пытались вторгнуться в их жизни. Малыши стали частью нашего сонного городишка — маленькой безобидной щепоткой тайны, которая придавала ему очарование. Но когда настала осень и пришли холода… всё… стало… по-другому…
На последних словах речь старика стала совершенно невнятной, а сам он почти коснулся носом поверхности стола. Я мог бы допить своё пиво, встать и уйти в постоялый двор: утром нужно было рано вставать и отправляться на дорогу. Но история о детях заинтриговала меня, и я потряс пьяницу за плечо:
— Ну и? Что случилось осенью?
Старик что-то нечленораздельно промычал, взялся за бутылку, поднял его в воздух и положил обратно с разочарованным кряхтением: сосуд был пуст. Я посмотрел на него и вздохнул:
— Я куплю тебе ещё вина, самого лучшего, если расскажешь свою историю до конца, не заснув на полуслове.
Он тут же выпрямился, в потухших глазах снова появился блеск:
— По рукам.
Пару минут пришлось потратить на то, чтобы купить вина у трактирщика, откупорить бутылку и дождаться, пока старик не отопьёт пару глотков, причмокивая от удовольствия. Затем он подпер голову рукой и продолжил:
— Я тогда был молод, красив и богат, и жена моя была ещё жива. У меня был большой дом на главной улице города — сейчас всё распродано за долги. И вот однажды вечером, когда третий день хлестал ливень, они пришли ко мне, постучались в двери. Я открыл им, и мальчик сказал:
«Добрый вечер, господин».
Голос у него был очень тихий, лишенный выражения, будто он находился в глубокой скорби.
«И вам доброго вечера», — удивлённо ответил я. Раньше мне не доводилось слышать, чтобы странные дети кому-то пришли в гости. Оба они были промокшими до нитки, и мне стало их жалко. Я решил, что дети просятся переночевать. Я уже начал представлять, как напою бродяжек горячим чаем и накормлю свежими оладушками, испеченными женой, а за ужином узнаю их тайну — кто они такие, почему не уехали с цирком, по какой причине чураются людей.
Но мальчик лишь сказал, не поднимая на меня взгляда:
«Если в доме у господина есть масло, могу ли я попросить кусочек?».
«Масло?» — переспросил я, сбитый с толку. Он кивнул. Дождевая вода потекла с его лба на щеки. Я присмотрелся к детям, впервые изучая их со столь близкого расстояния. Первое, что бросалось в глаза — они были очень красивы. Кожа детей была смуглой и гладкой, черты их лиц — нежными и тонкими, будто нарисованными опытным художником, и даже многочасовое пребывание под дождём не смыло с них налет аристократичности. Они не могли быть детьми простолюдинов, и казалось невозможным, что они путешествовали вместе с цирком уродов, а теперь бродили без крова в нашем затхлом городке.
Но была одна деталь, мелкая, почти незаметная, но не дающая их обликам стать образцом детской красоты. Я почувствовал это сразу, но определить точно смог, только присмотревшись к девочке внимательно, пока жена несла из нашего погреба кусок сливочного масла. На левой щеке малютки была видна рыжеватая сыпь, хорошо выделяющаяся на чистой коже. Я перевёл взгляд на мальчика и увидел у него то же тревожное поражение — сыпь расположилась у него под левым ухом, и ребёнок старался держать голову низко, чтобы она была менее заметна. Это наблюдение моментально отбило у меня охоту приглашать детей в гости — кто знает, какую гадость они подцепили, шляясь на улице? Мальчик уловил перемену в моём настроении и отступил на шаг назад, дальше от порога дома. Девочка повторила движение за ним. Так они и стояли молча, глядя под ноги, пока жена не принесла то, что они просили. Я протянул им бумажный кулек, в который было завернуто мерзлое масло.
«Спасибо, добрый господин», — сказал мальчик, принимая кулек, и девочка вторила ему. Я услышал её голос впервые, и меня поразило, что он почти не отличается от голоса брата — такой же неслышимый, глухой, бесцветный.
«Заходите ещё, — сказал я как можно дружелюбнее. — У меня есть ещё много масла. И еда найдётся. Могу дать вам по оладушке, если вы голодны».
Никакого отклика моё предложение у них не вызвало. Они одновременно поклонились и стали уходить. И вот тогда я увидел то, что всё объяснило…
Старик икнул. Это вино было свежее и крепче зелья, которое он пил раньше, и действовало на его сумеречный разум куда сильнее: мне приходилось чуть ли не прикладывать ухо к его губам, чтобы расслышать слова. Он закрыл глаза, опять уплывая в дрему, но я резко потряс его за плечо, и он с великим трудом открыл глаза.
ebooksa